Л.А. Симонова
«Мечтания» Руссо: прогулки как движение письма
«Прогулки одинокого мечтателя» (лето 1776 – весна 1778) с трудом поддаются жанровому определению. Это произведение включает черты исповеди, а также дневника и автобиографии, однако ближе всего к жанровой традиции эссе, заданной Монтенем. Руссо принципиально не задаёт себе никакой жанровой формы: «Эти страницы будут лишь бесформенным дневником моих мечтаний» [5, с. 41]. «Мечтания» (будем обозначать это произведение по первому слову оригинального названия) предполагают пристальное самонаблюдение без заранее заданного плана, это переплетающиеся с прихотливостью воспоминаний размышления на самые разные темы, однако имеющие непосредственное отношение к личности автора. Автор на задаёт себе никакой основополагающей идеи, принципиально не делает отбора в материале: он будет заносить в «дневник» всё, что приходит в голову («все посторонние идеи, которые приходят в голову» [5, с. 41]), и действительно, «Мечтания» будут насыщёны воспоминаниями о прошлом, размышлениями на морально-дидактические темы, подробными описаниями особенностей гербаризации, гневными филиппиками в адрес парижского общества и даже рассуждениями о вопросах поэтики (в частности, Четвёртая прогулка будет включать черты литературно-критического трактата). Автор настаивает на беспорядочности ничем не сдерживаемых, не имеющих строгой организации, последовательной связи мыслей, чем и объясняется свободная композиция произведения («вести верную фиксацию моих одиноких прогулок и мечтаний, которые их заполняют, когда я даю свободу моей голове и мои мысли следуют их направлению, не встречая никаких препятствий и ничем не сдерживаемые» [5, с. 44]; «цепь разрозненных мыслей» [5, с. 136]). По словам А. Родье, все части «Прогулок» «совсем не образуют логического и последовательного единства», они «становятся интеллектуальными мечтаниями, спровоцированными серией внешних совпадений и побуждений» [3, с. XXIX]. При этом дни заполнены размышлениями («meditation», что во французском языке сохраняет религиозный оттенок значения) и мечтаниями. Знание о себе и о мире не может быть застывшим, определённым, окончательным, это есть всегда новое знании о «его природе и о его характере», знание, производимое разумом, который «делает своей пищей» «чувства и мысли» [5, с. 41]. Первоначально не предполагалось и объединение записок под общим заголовком («эти страницы как приложение к «Исповеди», но я не дам им заглавия» [5, с. 41]), Руссо учитывал невозможность придать упорядоченность, логическую, идейно-смысловую выверенность тексту. Ещё одна примечательная особенность, свидетельствующая о жанровой гибридности произведения, – композиция «Мечтаний»: Руссо избегает как какого-либо поименования глав (в отличие от «Опытов» Монтеня), боясь оказаться в тисках заданной темы, что могло задавать границы движению мысли и предполагать выполнение некоего предпосланного обязательства, так и разрозненности, отрывочности как событийной и интеллектуальной фактографичности дневника. Произведение строится как чередование «прогулок», которые оборачиваются поиском истины, философствованием как ничем не скованным, свободным развитием авторской мысли (ситуация, напоминающая Лицей Аристотеля, где обучение наукам проходило во время прогулок по саду). Эта ситуация соответствовала склонности Руссо размышлять во время ходьбы на природе, когда ритм физического движения задаёт движение воображению. В «Исповеди» Руссо замечает по этому поводу: «Ходьба имеет что-то, что оживляет и усиливает мои идеи: я почти не могу думать, когда остаюсь на одном месте…» [4, с. 162] О привычке обдумывать произведения во время прогулок свидетельствуют и игральные карты (всего 28), на которых Руссо делал заметки, фиксируя отдельные мысли, которые затем «разворачиваются» в произведении (принято сравнивать написанное на картах и текст «Мечтаний»). На эту психологическую особенность, которая указывает и на построение дискурса указывает и Р. Рикатт: «Для него (Руссо – С.Л.), который думает шаг за шагом, нужно идти от ощущения к ощущению… Когда Руссо пишет, он находится в переходе от одной идее к другой…» [2, с. 64] Руссо не имел чёткого сюжетного плана, что подтверждается и незавершённостью сочинения («Мечтания» обрываются в самом начале Десятой прогулки, однако нужно учитывать, что текст мог оборваться в любом месте, – это и является признаком принципиальной незавершимости произведения). При этом задаётся композиционно и структурно организующий мотив движения: имеется в виду движение в пространстве (выход, путь в пределах парижского пригорода и возвращение домой: маршруты прогулок Руссо в пределах пригорода Парижа (писатель жил в столице с 1770 года) пролегали через луг Сен-Жермен, гору Валерьян, Булонский и Венсенский леса, парк де Со, долину Бьевр) и движение во времени (экскурс в прошлое и возврат к настоящему). Механическое движение соотносится с движением метафизическим – ход мыслей, путь человеческого сознания. Словами А. Гранье, «движение книги будет следовать с предельной гибкостью органическому движению мечтающего пешехода и независимо от требований никакой иной логики», это организует композицию, «где кажущиеся неправильности приводят в действительности к наиболее взыскательной верности себе» [1, с. 32].
Прогулка всегда предполагает возвращение, поэтому каждая часть текста имеет кольцевую конструкцию: в начале автор задаёт тему (как правило, сводимую к какому-либо афористическому утверждению, что функционально является посылкой), далее следуют в большей или меньшей степени связанные с указанной проблемой рассуждения, подкреплённые целым рядом примеров из жизненной практики (аргументы), и в заключении автор всегда возвращается к заявленному в начале утверждению, которое либо подтверждается, либо (что бывает гораздо реже) опровергается. Возникающие в конце каждой части подчёркнуто точные отсылки к началу движения размышления предполагают чётко выстроенную риторическую конструкцию, что обнаруживает в Руссо мыслителя XVIII века – эпохи идеологических споров, требующих логической дисциплинированности и убедительной доказательности речи. Однако строгая организация рассуждения не выдерживается, исподволь настойчиво разрушается. Руссо допускает многочисленные отступления, прихотливость чувств и бесконтрольное состояние мечтательности, погружающее в безграничное пространство вымысла, закрепляют право авторского произвола. При более пристальном рассмотрении финальный вывод не есть ни подтверждение, ни опровержение предлагаемого во вступлении тезиса, но его семантическое расширение, его вольная, часто неожиданная трактовка, допускающая подключение любого, сколь возможно тематически широкого, образно разнородного материала. Руссо мысленно перемещается в прошлое, свободно переходит от одного события к другому, от одного размышления к другому, позволяя себе отвлекаться, «забываться», однако не отрицает самодисциплины: никогда не теряет из вида отдалённого ориентира, позволяющего возвращаться к намеченной теме. Мысль как бы вращается вокруг своей оси, всегда возвращаясь в начальную точку. Таким образом, Руссо удаётся утвердить свободу и одновременно несвободу письма, создаётся впечатление непринуждённого, изменчивого, ничем не сдерживаемого движения мысли и, вместе с тем, строгого композиционного построения, заданности размышления.
Сам Руссо осознавал (что находит многочисленные подтверждения в тексте) беспрецедентность своего эксперимента, новизну своей художественно-дискурсивной установки. Феноменальность открытия обозначена уже в самом названии – «Les rêveries du Promeneur solitaire». Обращает на себя внимание формулировка не «d`un promeneur», а «du Promeneur» – определённый артикль «le» и написание существительного с большой буквы, что обозначает принципиальный акцент на личностном начале, на весомости субъективного знания. Руссо ставит себя в положение ухода, оппозиционно-конфликтного по отношению ко всему внеличностному. «Rêveries» – «мечтания» – это уход, разрыв, преодоление экзистенциальной несвободы, разрыв пут, которые привязывают к земле, к обществу, к слабой телесности. Используя слово «мечтания» («rêveries»), к тому же вынося его в заглавие, Руссо актуализирует множество этимологических значений, одни из которых выходят на первый план, другие, наоборот – заслоняются, стираясь почти до неразличения, однако угадываются, участвуя в образовании подтекста. В XVI веке за словом закрепляется два значения: «глупость, безрассудство» и – свободное движение мысли, питающейся чувством и преодолевающей строгие границы логики и связи. Следуя прихотливости воображения, свободное «я» покидает мир реальный. Необходимо учитывать, что первоначально слово «мечтания» означало «скитание, блуждание, странствие», то есть передвижение в пространстве. Важно, что семантика движения сохраняется при перенесении явления с внешнего на внутреннее, на что, в частности, указывает М. Раймон, согласно которому в XVII и XVIII веках «мечтание» предполагает погружение в себя, внутреннее странствие, неорганизованное движение мысли.
На протяжении всего текста «Мечтаний» Руссо не перестаёт указывать на спровоцировавшую эксперимент с художественным словом неординарность, исключительность своего положения (в мире без людей): уникальный пример заслуживает того, чтобы «быть изученным и описанным» [5, с. 42]. Приступая к не имеющему аналогов испытанию, Руссо отказывается следовать какому-либо образцу: он должен сам выработать правила и нормы – «порядок и систему» («ordre et method» [5, с. 43]). Руссо говорит о научном изучении и описании души (если заимствовать метод у точных наук), однако сам отказывается от этого: «Я удовлетворюсь тем, что буду вести запись действий, не стараясь объединить их в систему» [5, с. 42]. Такой отказ от строгой научной последовательности, чёткой логичности, теоретической основательности не случаен. Как безотносительная, бессистемная фиксация мыслей, впечатлений, воспоминаний письмо у Руссо получает оправдание в самом себе.
«Мечтания» интересны с точки зрения проблемы авторского самовыражения, точнее – запечатления личностного сознания говорящего в письме. «Мечтания» задают беспрецедентную дискурсивную ситуацию, что объясняется своеобразием осмысления и передачи экзистенциального опыта. Делается попытка передать в языке существование самого мыслящего, которое открывается непосредственно, здесь и сейчас. При этом автор оказывается перед проблемой движения времени, ускользания жизни. Обнаруживается конечность, необратимость, неповторимость существования. Автор отдаётся именно проживанию, учится ценить бытие как нечто непосредственное, интуитивно постигаемое. Близость смерти помогает ему раскрыть онтологический смысл переживания, постичь связь человеческой жизни с трансценденцией, изначальную укоренённость человека в вечном и неизменном абсолюте. Руссо отвергает всё социально-исторически заданное, его интересует только то, что имеет прямое отношение к его внутреннему миру как единственно значимому событию, природу которого он постигает только для себя, и без опоры на чьи бы то ни было авторитеты формирует только своё собственное знание, чья внеличная ценность закрепляется в письме. Всё, что фиксируется в слове, представляет собой схватывание ситуации, в которой сосредоточились искание, ожидание, напряжение. Руссо передаёт ситуацию перехода, становления. Поэтому нет ничего определённого, завершённого, всё – только становящееся. Автор оказывается всегда на гране, в ситуации скольжения между бытием и небытием, присутствием и отсутствием. И эта вненаходимость, которая определяет мерцание, ускользание смыслов, а также возможное их взаимоналожение, передаётся с помощью письма. Письмо становится испытанием бытия, утверждением личности в слове и возможностью овладения миром и вместе с этим признанием человеческой неполноты, обречённости на неизвестность. В «Мечтаниях» сам акт письма становится структурно-семантическим и жанрово-композиционным модусом. «Мечтания» интересны с точки зрения проблемы взаимосвязи, взаимообусловленности двух феноменов – сознания как присвоения экзистенциального опыта и письма как фиксации его в слове.
Переход от других к себе ещё не закончен, он продолжается, длится во времени, требуя от человека интенциального напряжения. Постепенно Руссо утверждает своё присутствие через волевое усилие, направленное на самоосознание, постоянный поиск своей сути. «Обязательно нужно, чтобы я двигался, для того чтобы прийти от них к самому себе» [5, с. 35]. Здесь Руссо использует два глагола движения: «Il faut nécessairement que je passe pour arriver d`eux à moi» [5, с. 35]. Письмо и становится способом самоидентификации, то, благодаря чему человек обретает себя как личность и одновременно утверждает своё присутствие на земле. Парадоксально, но, настаивая на абсолютном покое, неподвижности, Руссо отказывается от апатии, бездействия. Он ставит себе определённую цель, утверждая тем самым, что жизнь – это всегда усилие, действие, движение.
В тексте Руссо нет ничего однозначного, определённого, непротиворечивого. Жизнь не может застыть на месте, остановиться, как не может остановиться размышление автора о самом себе, в процессе которого раскрываются всё новые грани «я», подверженного бесконечным метаморфозам. Руссо не снимает явные противоречия в тексте, где одно часто подменяется другим. Например, автор говорит об угасании способности чувствовать и одновременно – об избытке чувств. Одно не отменяет другого, всё чревато изменчивостью. Эта фиксация пульсирующего, скачущего, разорванного ритма самой жизни определяет разорванность, неоднородность, пестроту, «непригнанность» стиля «Мечтаний». Для мысли, слова – нет твёрдой опоры. К тому же одно не эквивалентно другому. Слово может быть точным выражением мысли, но может утрачивать свою чёткость, ясность, становясь беспомощным, слабым из-за избытка чувств: «внутренние наслаждения», «эти восхищения, эти восторги», «наслаждения». И далее: «В таком богатстве как вести верную фиксацию?» [5, с. 45] Автор не может описывать то, что целиком владеет его вниманием, всецело покоряет его чувства: «Желая вспоминать приятные события прошлого, вместо того, чтобы их описывать, я в них погружался» [5, с. 45]. Письмо не может «схватить», не может в полной мере выразить, передать избыток жизни. Когда жизнь с её восторгами, радостями, наслаждениями переполняет автора, письмо не может осуществить себя, как бы отсрочивается. Интенсивность эмоций, сила непосредственных переживаний мешают письму. Необходима некоторая задержка, остановка. Письму вредит как отсутствие чувств, так и их избыток. Однако чувства для письма необходимы: для Руссо первостепенное значение имеет не человек думающий, но человек чувствующий (человек не может достоверно знать о чём-то, перестав это «что-то» чувствовать).
Литература
1. Grenier J. Introduction // Rousseau J.-J. Les rêveries du promeneur solitaire. P., Gallimard, 1972. P. 7–32.
2. Ricatte R. Réflexions sur les “Rêveries’’. P., Librairie José Corti, 1960. 175 р.
3. Roddier H. Introduction // Rousseau J.-J. Les rêveries du promeneur solitaire. P., Classiques Garnier, 1960. P. V–XCVII.
4. Rousseau J.-J. Œuvres complètes. Т. 1. P., Gallimard, 1959. 345 р.
5. Rousseau J.-J. Les rêveries du promeneur solitaire. P., Classiques Garnier, 1960. 207 p.
Впервые опубликовано: Симонова Л.А. "Мечтания" Руссо: прогулки как движение письма // Вестник Университета Российской академии образования. № 4 (72) 2014. С. 89-93.