Л.А. Симонова

«МОЙ ПОРТРЕТ» Ж.-Ж. РУССО: К ПРОБЛЕМЕ «ЛИЧНОГО ПИСЬМА»

         На характер замысла автобиографических сочинений Руссо  проливает свет и небольшой набросок, озаглавленный «Мой портрет» и, по мнению исследователей, являющийся подходом к созданию «Прогулок одинокого мечтателя». Обратимся к первой фразе: «Читатель, я свободно размышляю о самом себе, и я говорю так, как думаю» [1]. Эта фраза служит своеобразным ключом к автобиографическим сочинениям Руссо. Писателю важен сам факт письма (или говорения – «je parle»). Здесь говорение можно считать синонимичным письму, так как высказывается автор в письме, обращаясь не к слушателю, а к читателю: глагол «говорить» («parler») отсылает к обстановке непринуждённого разговора, включает читателя в качестве предполагаемого собеседника в интимную атмосферу дружеской беседы. При этом Руссо подспудно желает сузить круг читателей. Об этом говорит следующая фраза: Руссо просит воздержаться от чтения людей, которые не любят, когда кто-нибудь говорит о самом себе. И далее – парадоксально – автор утверждает, что был бы рад равнодушию окружающих к его сочинению.

         Автобиографическое письмо приобретает у Руссо экзистенциальное значение: оно становится способом утверждения свободного сознания в усилии преодолеть все навязываемые обществом, налагаемые временем формы самовыражения. Каков я для самого себя. Для Руссо его слово должно быть лишёно всякой искусственности, максимально приближёно к той сути, в которой мыслитель видел изначальную, незамутнённую природную данность. Письмо для Руссо – это способ самозащиты от пагубного влияния преследующего его общества и, одновременно, способ самоидентификации: проверка своей истинности, верности своему подлинному «я». Отсюда –  озабоченность Руссо верностью создаваемого им автопортрета (создать «верную картину» - «l`image fidèle», 187). И здесь, в первую очередь, не желание быть правдивым и искренним с другими, но стремление испытания языка: насколько человек может выразить свой жизненный опыт, всего себя – в языке и насколько язык может вернуть человеку его истинную суть, утвердить его верность изначальной "сотворённости".

         Эпоха задавала Руссо утилитарное, прагматическое целеполагание: произведение должно обладать воспитательной, нравоучительной целью. Безусловно, дидактический момент присутствует в сочинениях Руссо, однако это превращается для него в риторическую условность,  дань традиции. «Я наблюдатель, а не моралист» (187),  – заявляет Руссо в «Моём портрете». И дело здесь не только в желании расположить к себе читательскую аудиторию, убрав предполагаемый барьер, всякий намёк на разницу в положении: автор – сведущий учитель, читатель – неразумный ученик, готовый воспринимать внушения, скрашенные развлекательностью истории. Взять на себя роль моралиста для Руссо – это значит ограничить себя той самой риторической условностью, которую он всегда стремится преодолеть, сделать необходимым отбор материала, на что писатель был никогда не готов. К тому же роль моралиста слишком тяжела для Руссо, который при всей авторитарности, настойчивой бескомпромиссности идейной позиции, не всегда был уверен в том, что владеет истиной. Именно в автобиографических произведениях Руссо появляются «лакуны смысла», ощущения, что «нащупано» непознаваемое, невыразимое, невысказываемое.

При этом в письме автор и отчуждает от себя опыт и допускает совпадение жизни и книги. Для Руссо жизнь и письмо взаимообусловлены, взаимозаменяемы, они дополняют друг друга, однако друг другу не тождественны. Руссо был заинтересован в том, чтобы о нём судили по его книгам – в них больше истинности, достоверности, нежели в нём самом. Кроме того, Руссо уверен, что этим достоинством обладает только автобиографический текст. Правдиво можно написать только о самом себе.

         Включаясь в споры эпохи о правдивом в литературе, Руссо говорит о том, что правдоподобное не есть истинное, правдивое: «Большинство характеров и портретов, которые мы находим у историков, есть только химеры, которым автор придаёт правдоподобие и которые  соотносит с главными поступками человека» (188). Другими словами, желая убедить читателя в правдивости, автор отсылает его к известным поступкам реального исторического лица, заставляя верить, что всё, о чём он рассказывает, происходило на самом деле (не случайно, речь идёт об историках, берущих материал из реальной жизни). Но для Руссо действие, поступок – это только внешнее, а значит, не в полной мере подлинное, действительное, правдивое. Говоря о себе, он отдаёт преимущество тому, что остаётся незримым, недоступным для других, так как не имеет внешнего проявления,  –  мыслям, чувствам («j`ai les intention», 188).

         Однако внутреннее «я» во многом изменчиво, противоречиво. Руссо объясняет это влиянием общества: человек, вращаясь в обществе, не просто отдаляется от своей природной сути, он вступает в противоречие с самим собой, что можно определить как самоотчуждение («se contrefasse…un peu avec lui-même», 188). И, как следствие – невозможность себя познать, определить. Руссо видит только один способ – довериться слову. Слово, сказанное человеком о себе, уже заключает в себе целостное знание. Каждое высказанное слово о себе, если автор свободен от какой-либо предвзятой установки, непротиворечиво и довлеет себе самому: «Черты лица производят впечатление только тогда, когда они собраны воедино; если какая-то черта отсутствует, лицо оказывается искажённым. Когда я пишу, я не думаю об этом единстве, я думаю только о том, чтобы сказать то, что я знаю, и отсюда происходит единство и сходство всего с оригиналом» (189). Таким образом, верность автопортрета уже предзадана словом.

         Но почему это слово носит публичный характер? Автор должен противопоставить своё слово о себе самом, истинное и правдивое, слову о нём других, неистинному, ложному. Своё право возвысить свой голос над другими голосами Руссо оправдывает тем, что он в своей человеческой природе равен другим: говоря о себе самом, он косвенно говорит и о других. При этом, по мнению Руссо, другие должны быть уверены в абсолютной искренности автора,  для убедительной откровенности он и прибегает к усиленному педалированию своих недостатков. В этом можно увидеть и оппозицию Руссо по отношению к тому же обществу: что общество скрывает, утаивает, то он – раскрывает, обнажает. К тому же своё слово он противопоставляет сухой риторике рационализма («подробно спорить о «за» и «против» и устанавливать моральный скептицизм, который делает людей безразличными к выбору между добром и злом», 190). Избавиться от фетишизма эпохи Руссо помогает вера в «собственный разум» (190), путь к этому – жить одному.

         Руссо явно антиполитичен и антиидеологичен. Он подвергает сомнению все просветительские постулаты: «общество, долг, человечность» с точки зрения этических принципов частного человека, самой природы человеческого характера: громкие лозунги времени, по Руссо, ни что иное как сокрытие действительных мотивов, продиктованных честолюбием, поиск возможностей быть на виду у всех (être vu). Руссо живёт вдали от общества, однако пишет. Нельзя ли в этом по аналогии видеть завуалированное честолюбие: Руссо находится вдали от общества, независим, свободен от идеологического давления, насилия над индивидуальностью, которого он боится, но и на виду у всех, в центре внимания. Таким образом, письмо в каком-то роде есть сокрытие тайных мотивов, скрывание пороков, в которых Руссо обвиняет других, но сам остаётся неуязвим.

         Общество ценит кажимость, большое значение придаёт видимости, а не сути, тогда как, оставшись наедине с самим собой, автор «старается быть самим собой» (être lui-même). Чтобы подкрепить авторитетность своего слова, Руссо обращается к другим текстам. Искать расположение других – значит изменять самому себе, утрачивать над собой контроль, приобретать несвойственные от природы пороки. Таким образом, письмо – это есть ещё способ владения самим собой, предохранение от вторжения других. Далее Руссо утверждает, что нужно судить людей по поступкам, не доверять их словам. Письмо для Руссо есть поступок, действие, активность самоутверждения.

         Общество – зона зависимости. Руссо не хочет быть никому обязанным, быть должным, только себе самому. Благодарность, просьба для Руссо есть зависимость, несвобода. Пример: автор говорит, что на улице Парижа не спросил бы дороги. Письмо в этом случае – свобода. Автор вопрошает у самого себя и сам отвечает.

         Письмо – это и замена памяти, которая несовершенна, может изменить («огорчительная временная память», 193). Письмо – способ получать удовольствие от прошедшего счастья («je jouis encore»). Письмо продлевает радость, останавливает время или пресуществляет мимолётное в вечное, изменчивое делает постоянным («я ещё наслаждаюсь удовольствием, которого больше нет», 193). Это подтверждается расположенностью к эмоционально-чувственным метаморфозам («я не мог бы вспомнить ни одного из этих состояний, не почувствовав в то же время, как изменяется моё воображение в то же состояние, в котором были мои чувства и моё существо, когда я это испытывал», 193).

         Автописьмо связано у Руссо с удовольствием: это время физического и духовного здоровья. Тогда как на чужое письмо могут наслаиваться воспоминания о физических или моральных страданиях, препятствуя восприятию самого текста. Автотекст и его дальнейшее восприятие не зависят от внешних факторов, свободны от чувства физического дискомфорта.

         Не случайно, «Мой портрет» заканчивается темой смерти, которая выступает проверкой человечности. Природа сделала человека гуманным, о чём может свидетельствовать реакция на смерть другого (Руссо вспоминает своё восприятие смерти оленя). Однако теме смерти придаётся и иной смысл. Руссо подразумевает свою собственную конечность. Смерть автора как человека есть его рождение как великого художника. Письмо есть преодоление смерти. Однако образ автора в литературе заслонит, будет отрицанием его человеческой сущности: «Никогда ни Гомер, ни Вергилий не называются великими людьми (grands hommes), поскольку они были великими поэтами (tres grands poétes).  …Когда я буду мёртв, поэт Руссо будет великим поэтом» (194-195).  

                                              ПРИМЕЧАНИЯ

1.    Rousseau J.-J. Les rêveries du promeneur solitaire. P., Classiques Garnier, 1960. Р. 187.

Впервые опубликовано: Симонова Л.А. «Мой портрет» Ж.-Ж. Руссо: к проблеме «личного письма» // Художественное осмысление действительности в зарубежной литературе. Межвуз. сб. научн. трудов. Выпуск 1. М.: МГОУ, 2011. С. 12-16.