Л.А. Симонова

Личное письмо Жермены де Сталь: движение к роману

         Вряд ли можно усомниться в ярко выраженном автобиографическом характере творчества Жермены де Сталь (1766-1817). Ещё современники видели в ней личность «подвижную до беспокойства, совершенно правдивую и естественную, глубоко чувствующую и страстно объясняющуюся», «волнуемую воображением» и «слишком ревностную к известности и успеху»[1], беспрепятственно сближая неординарный характер писательницы с героинями её романов. Достаточно вспомнить написанный мадам Виже-Лебрен портрет Жермены де Сталь в образе Коринны, что соответствует установке самой романистки, которая настаивает на своей близости литературным персонажам («Я полюблю тайное согласие между нами, когда вы прочитаете "Коринну"»,  – пишет Сталь в письме Педро де Суза[2]). Мадам Неккер де Соссюр – двоюродная сестра и первый биограф Сталь – видела в произведениях знаменитой родственницы «мемуары её жизни в абстрактной форме»[3], то есть воспоминания, по законам искусства переложенные в отвлечённую фабулу, реальные факты биографии, скрытые за покровом вымысла.

         Обстоятельства расставания с Риббингом, а затем с Констаном зададут сюжетное движение «Дельфины» и «Коринны»: женщина менее достойная, не обладающая ни блеском ума, ни пылкостью темперамента, находит своё счастье в браке, тогда как та, чья жизнь посвящена чувству и чьи совершенства заслуживают преклонения, обречена на одиночество («Бог или судьба (откуда мне знать) хочет, чтобы женщины, которые меня не стоят, приклонили голову на грудь покровителей и имели возможность соединить воспоминания юности с доверием средних лет…»[4]). Многие сочинения, среди которых не только романы, но и этико-философские трактаты, обнаруживают след глубокого мировоззренческого кризиса, который Сталь пережила в двадцать пять лет – возраст, с которым у неё ассоциировался переход от юности с её по-детски восторженной мечтательностью и идеализацией окружающего – к мудрым годам зрелости с их разочарованием и мучительными сомнениями. Это «жестокое изменение в существовании»[5] было вызвано отдалением Нарбонна, которое Сталь восприняла как незаслуженное предательствои и которое стало причиной утраты многих иллюзий и появления страха одиночества, преследовавшего её всю жизнь. Драматический опыт любовных отношений накладывает отпечаток на мировосприятие Сталь, меняет направление мысли, что отражается на всём творчестве.

         Вместе с тем, в творчестве Сталь почти не встречаются упоминания о конкретных фактах её биографии (за исключением «Десяти лет изгнания» –  не автобиографии, но мемуаров, к тому же обрывочных и незавершённых). Исследователи, например Ф. Лоттери, отмечают устойчивую «автобиографическую сдержанность» писательницы[6]. Причина этого проясняется в следующем её высказывании: «Было бы более занимательно рассказать факты и дать читателям то, что их больше всего развлекает, – личные имена, однако такие воспоминания публикуются не при жизни автора, и я даже не знаю, есть ли какой-то период, когда чувствуют себя отжившим, чтобы касаться всех ран воспоминаний»[7]. Здесь «автор» выступает в двух качествах – по отношению к читателям и по отношению к себе самому. Реальные факты и имена есть игра с читателем, решаясь на которую, автор должен умереть для себя самого, похоронить своё прошлое. Обращение же к своему прошлому есть его оживление, повторение тяжёлого опыта. Сталь боится напряжённости, остроты вновь переживаемого страдания, она «недостаточно умерла» для самой себя, чтобы писать автобиографию.  

         Мадам де Сталь признаёт неоднозначность, противоречивую изменчивость чувств и намерений. Отдельно взятые, поступок или мысль могут быть восприняты другим как заблуждение или даже порок. Однако Сталь убеждена, что, несмотря на вызывающие подозрения с моральной точки зрения поступки, стремящийся к нравственному совершенству и старающийся следовать путём добродетели человек заслуживает оправдания. При этом значение имеет не частный случай, но вся личность, с учётом самых затаённых чувств и устремлений. «Однажды вы удивились одному из моих чувств. Неужели вы будете считать его единственно истинным, единственно продолжительным? Нужно всё знать или не знать ничего. Нужно судить по всему»[8], – находим в письме Сталь к своему мужу. Но кто же может знать о другом всё? В этом высказывании предполагается иной адресат – Бог: только Он может знать о человеке всё и «судить по всему». Сталь верит в «тайный суд, который нас судит»[9].        

Трактат «О Германии» содержит определение эстетических принципов, которые будут характерны как для литературы романтизма, так и для творчества самой Сталь. Одну из главных особенностей романтической литературы Сталь видит в стремлении показать человеческое существование «целиком», то есть ничего не исключая, во всей его противоречивости, что достигается глубоким проникновением во внутренний мир человека, вниманием к «бесконечным нюансам того, что происходит в душе»[10]. Человеческое, интимно-личностное оказывается мерой мирового порядка. Согласно размышлению Сталь, в «классической» поэзии господствует рок, в «романтической» поэзии – провидение. Рок есть слепой закон, противостоящий человеку, не принимающий в расчёт индивидуальности. Провидение же, согласно Сталь, есть закон, соответствующий отдельному человеческому «я», а значит, оправдывающий то, что подсказано душевным побуждением («…Рок не считается с человеческими чувствами, Провидение судит поступки только по чувствам»[11]). По мысли Сталь, в «классической поэзии» человек оказывается перед лицом чуждого ему, глухого мира, не внемлющего человеческому слову. В «романтической поэзии», напротив, мир оживлён присутствием Бога, который слушает человека и отвечает ему. Из существа, не способного отстоять право на свой собственный, отдельный голос, человек превращается почти в равноправного собеседника Создателя, которому он адресует свои вопросы и от которого ждёт и получает ответы. Благодаря диалогу человека с Богом мировой порядок и наделяется смыслом. Словами Сталь, место «слепой и глухой судьбы» занимает «осмысленный порядок»[12]. В романтической литературе человек получает право голоса, возможность говорить от своего имени.

         Вместе с этим, говоря от своего «я», человек не может не признать над собой высшего закона, того, что находится вне его, его превосходит. Романтическая литература во многом есть литература исповеди и суда. На связь романтического авторского самоанализа с христианской практикой покаяния Сталь прямо указывает в трактате «О Германии»: «современные авторы почерпнули в христианском покаянии привычку постоянно погружаться в самих себя»[13]. Героини Сталь всегда чувствуют обращённый на них взгляд Судии, перед которым они, рассказывая о себе, могут оправдаться, апеллируя в качестве доказательства правоты к своему человеческому естеству.

На протяжении всей своей жизни Сталь одержима желанием самооправдания. Однако быть уверенной в своей невиновности можно только перед лицом того, кто знает самые сокровенные мысли, самые  глубокие тайники «я» и для кого нет разрыва, несоответствия между внешним и внутренним, поступком и стремлением. Сталь не хочет быть судимой по своим действиям, которые могут заслонить, оставить скрытыми, незамеченными её истинные намерения. Если отдельный поступок может быть осуждён, то всё её существо, вся сущность её «я», даже несмотря на слабости, достойны понимания, а значит, и оправдания.

Путь к прощению лежит через оправдательное слово, нужно быть внутренне настроенным на то, чтобы рассказать (написать) о себе, в слове утвердив свою истину, рождённую из противоречий, однако не вызывающую сомнений своей человечностью («Мой отец … был человеком … рядом с которым я меньше всего боялась лить слёзы раскаяния, рядом с которым я была бы оправдана не внешними проявлениями, но доверив ему мои ошибки как Божеству, посвятив его в самые интимные мысли, излив перед ним свою душу, чтобы он вернул её лучшей и чтобы он судил меня не только по моим действиям, но по всему моему характеру»[14] (выделено мной – С.Л.)).

Обязательное условие исповеди – духовная близость между тем, кто говорит, и тем, кто слушает. Сама же исповедь сильнее скрепляет взаимное расположение, «нежную близость»[15]. Исповедующийся должен доверять своему судье, уважать его авторитет, признавая за ним моральное превосходство. Сталь говорит, что, общаясь со своим отцом, была вдохновлена «доверием и уважением»[16]. В отце как исповеднике и нравственном судье она ценит способность прислушаться к естественному чувству, встать на позицию того, кто раскрывает ему тайны внутренней жизни. Строгости, однозначности христианского закона, безапелляционности традиционной морально-этической догмы Сталь противопоставляет сентименталистско-просветительские принципы. На одной стороне оказываются уже готовые максимы, на другой – живой человеческий опыт, складывающийся из врождённого темперамента и испытаний, которые предлагает судьба («…Мой отец понимал и разделял все горести жизни, не противопоставляя какому-либо естественному чувству готовые максимы или банальные советы, но проникая в вас самих, чтобы вас утешить и встать на вашу точку зрения, чтобы судить о вашей судьбе»[17]).

         Сталь ценит благотворное влияние понимающего, благосклонного слушателя, видя в нём поддержку, необходимую в нелёгком пути совершенствования.  Этот «другой» является нравственной опорой, в нём Сталь черпает силу, помогающую преодолеть жизненные трудности («Я чувствовала его (отца-С.Л.) влияние … я рассчитывала на него, как на того, кто исправил бы мои ошибки… Мои силы были его силами, моё сознание находило в нём опору»[18]). Потеря «другого» как собеседника и исповедника равнозначна утрате многогранности, многозначности личностного «я». Это «я» для Сталь устанавливается только в предельно доверительном общении, в процессе которого она может оценить свои мысли и поступки с точки зрения заинтересованного и мудрого слушателя. В посвящённом отцу эссе Сталь говорит о нём как о человеке, проявляющем постоянное внимание к  жизни дочери, тем самым делая её интересной в её собственных глазах[19]. Навык письма и развивается у Сталь как возможность разделить свой жизненный опыт с «другим», сделав его интересным собеседнику, знанием на двоих («…Я узнавала, наблюдала только с мыслью о том, что могу ему об этом рассказать или написать»[20]). Позднее место отца в качестве адресата сообщения займут любовники и читатели.

В самой ранней из дошедшей до нас переписки Жермены де Сталь прослеживаются ключевые мотивы, задающие движение её личного письма. Маленькая девочка, напуганная пустотой огромного дома, который она не может заполнить своими воспоминаниями о внезапно прерванном счастье общения с родителями. Не заполненное присутствием близких людей пространство, погружающее в состояние тоски и тревоги, станет в личном письме Сталь метафорой одиночества. Пространство – явленный человеку знак времени – может восприниматься как живое, когда заключает в себе движение к неопределённому, теряющемуся в вечности будущему, и как мёртвое (в переписке Сталь это пустыня), когда движение внезапно прерывается и всё лишается смысла. Из этого нежилого пространства и остановившегося времени есть только один выход – письмо. Письмо, в первую очередь, есть попытка найти опору в своём собственном «я», которое, раскрываясь, разворачиваясь в слове (se livre, s`expose), может стать равновеликим окружающему миру и силой проявленной воли вновь оживить его, задавая при этом ход времени. Сталь нуждается в спасительном высказывании себя в слове, жаждет его. Письмо есть сосредоточенность на самом себе, погружение в себя, обнаружение «я» мыслящего, сотворяющего свой человеческий образ, что, в конечном итоге, должно заполнить бытийную пустоту. Потребность в письме соответствует ограничению пространства, поиску убежища, где внешний мир не страшен, поскольку доступен обозрению, а значит, становится близким, своим («Я побежала в свою маленькую комнату, чтобы мой взгляд, по крайней мере, мог осмотреть пустоту, которая меня окружала»[21]). Здесь ограничение пространства оказывается его расширением, Минетта Неккер возвращает себе «обжитый» мир воспоминаний, то «живое» прошлое, которое позволяет ей без страха смотреть в будущее, заглядывая в «я» и одновременно восстанавливая связи с «другими». Эта же ситуация запирания как способ спасения от давящего одиночества будет повторяться и в более поздних письмах («Одна в этой маленькой комнате, где я видела вас только минуту, я чувствую себя менее одинокой»[22]). Только в интимном пространстве возможно отчётливо представить образ дорогого человека.  Комнату как обжитое пространство легко заполнить воспоминаниями, мечтами, предчувствиями.

         Потрясение, с которым нельзя сразу справиться, ставит вопрос о судьбе как о чём-то неожиданном, непредвиденном, а потому, страшном, враждебном. Опасно не знать, не представлять своего будущего, как бы оказаться без него. Необходимо найти живительный источник, который позволит вернуть полнозначность бытия и вновь увидеть перспективу грядущего. Этот источник может быть заключён внутри самого «я», однако Сталь всегда чувствует недостаточность самой себя. «Вы, дорогая моя мамочка, находите в вас самой бесчисленные утешения»[23],  – то есть вы находите, а я в самой себе не нахожу, я не могу так же, как вы, всё иметь в самой себе. Для Сталь полнота её собственного «я» возможна только тогда, когда оно вмещает «другого». Этот «другой» должен быть активным соучастником её внутренней жизни, с ним она должна вести непрерывный диалог. «В самой себе я нахожу только вас»[24],  – заключает Минетта Неккер. На протяжении всей своей жизни мадам де Сталь будет испытывать острую потребность в «другом». Целиком полагаться на саму себя – опрометчиво, нужно иметь перед собой пример, который спасёт от заблуждений, нужно учиться смотреть на мир глазами тех, кто более опытен и чьё духовное превосходство неоспоримо. Ощущение присутствия «другого» меняет мировоззрение, картина окружающего становится многогранной, происходящие обретает отчётливое смысловое очертание.

          Разлука у Сталь приобретает значение рока: это неизбежность, которая вторгается в счастливый союз и которой невозможно противостоять. Картина прощания преследует возбуждённое воображение, становится мучительным кошмаром, не отпускающим ни наяву, ни во сне («У меня ещё не было мысли о разлуке, мой дорогой Адольф, когда я была так потрясена её возможностью. Это ужаснее, чем я могла себе представить; я провела всю ночь в невыразимой тревоге. Меня сто раз пробуждала мысль о вашем отъезде, и сон только добавлял картину к чувствам. Я вас видела прощающимся со мной»[25]). Разлука  –  одно из самых мучительных переживаний для мадам де Сталь. Это время, когда она не может быть всецело заполнена присутствием «другого», время, когда вдруг, после счастливой полноты ежеминутно переживаемой близости, обнаруживается бессмысленность («Мои способности ослабляются, если нужно выдержать долгую разлуку; и часто я испытываю ощущение безумия или болезнь нервов настолько остро, что жизнь мне невыносима» [26]). Мадам де Сталь преследует страх  оставленности, обречённости на одиночество («…Делайте со мной, что хотите, защитите меня, спасите меня, избавьте меня от меня самой…» [27]) Её существование может быть оживлено только близостью «другого». Для Сталь невозможно остаться одной, замкнувшись на самой себе. В одиночестве она оказывается в состоянии нехватки собственного «я», ей необходим «другой», чьи мысли, суждения участвуют в формировании её собственных.

         Прошлое, связанное с «другим», всегда присутствует в настоящем, новые впечатления не будут никогда полнозначной заменой, но напоминанием об отсутствии объекта любви и привязанности. Если «сейчас» пустынно, ещё сильнее укрепляется связь с прошлым, пустоту настоящего заполняет воспоминание, отсюда культ прошлого: «…Только моё воспоминание заставляет меня жить»[28]. Всё видится Сталь через связь с «другим». Вдали от него в её душе царит скука, она теряет «вкус к разговору, мысли, жизни»[29]. Всё воспринимается относительно  отсутствующего. Каждое место ассоциативно связано с образом близкого человека, его чертами, поведением, привычками. Сталь испытывает привязанность к местам, которые были освящены счастьем взаимного общения («…возвращаться в те места, где всё наполнено ещё вашим присутствием…» [30]). Этим объясняется элегическая тональность в её письмах.

             Для мадам де Сталь важно найти устойчивость бытия, то, что будет неизменным от мгновения к мгновению до конца жизни. Сейчас – и всегда, сегодня   –  и завтра: верность самой себе в едином потоке времени. Неожиданное изменение привычного образа жизни всегда заставляет Жермену де Сталь бояться неизвестности и задумываться о смерти. Насильственный разрыв с прошлым воспринимается величайшей драмой. Накануне своего замужества, находясь в сильном душевном волнении, Сталь пишет: «Это последний день, который я провожу так же, как проводила всю жизнь. Чего мне стоит выдержать такое изменение! Я не знаю, есть ли иной способ жить…»[31] Потрясение, вырывающее Сталь из привычного окружения, разлучающее с близкими людьми, заставляет её искать то, что, несмотря ни на какие обстоятельства, останется неизменным. Такой константой становится чувство, которое должно проявлять себя, свидетельствуя о своей силе и устойчивости, и проявляется оно в привычке писать: «Моё чувство могло бы заставить меня писать всю мою жизнь»[32].

         В любви Жермене де Сталь важны непрерывность, длительность, повторяемость событий («Я вас увидела, я вас увижу; последние дни счастья моей жизни сосредоточатся в этих простых выражениях»[33]). То, что связывает Сталь с любимым человеком, обеспечивает единство её жизни. Переживаемое чувство существует для неё только как устойчивое: не просто думать о ком-то, но думать постоянно, всегда («мы без конца будем думать о вас»[34]). Для влюбленных ничего не должно измениться. В одном из писем к Риббингу Сталь желает возлюбленному того, чтобы его душа «отдыхала во владении неизменного чувства»[35], которое в другом письме называется также «нерушимым»[36]. Но что если «всё» и «всегда» невозможно? Начинается борьба с судьбой, колебание между «всем» и «ничем», раскачивание между полнотой взаимности и пустотой одиночества, амплитуда которого маркируется глаголами «attacher»  –  «связывать, соединять» и глаголом «séparer»  –  «разделять, разлучать, расставаться». Когда Сталь обретает всё, у неё тут же появляется страх всё потерять. Величайшая угроза – неверность партнёра. Сталь ждёт, чтобы её разубеждали, доказывали несостоятельность её подозрений. Вдали от возлюбленного она живёт встречей, воспоминанием о прошедшем счастье или предчувствием свидания. В разлуке Сталь постоянно строит планы сближения, мысль о соединении – это мысль «главная, единственная»[37].

                  Сталь всегда идеализирует любимого человека, наделяя его всевозможными достоинствами. Как только она перестаёт получать ответ на своё чувство, её воображение создаёт абсолютно иной образ. Жермене де Сталь оказывается трудно объединить в своём сознании два разных лика. «Я» осталась неизменной, «я» постоянна – значит и «ты» как лучшая часть моего «я» не должен меняться, предавая себя истинного. Сталь никогда не может смириться с непостоянством возлюбленного, принять в «другом» нелюбящего, равнодушного, не слышащего её и ей  не сочувствующего. Этот «чужой» начинает выступать как призрак, иллюзия, обман возбуждённого воображения. Сталь вновь и вновь обращается к прошлому, пытаясь найти там внимательного, верного, а значит, истинного «ты». Нужно вернуть прошлое, а вместе с ним и непротиворечивый, желаемый образ понятного «своего», отстранить непонятного «чужого», который разделяет сложившийся союз. В одном из писем Сталь говорит, что «чужой» Нарбонн, который заслуживает презрения, жив, но дорогой ей человек, которого она называла другом, мёртв. Новый Нарбонн заслонил, скрыл образ любимого[38] («У меня нет больше любви к вам, но она есть к тому, другому, по-прежнему мне дорогому»[39]). Тот, кого она теперь видит в своём воображении,  – «мужчина, который забывает связи самые святые»[40], пишет «лживые письма», не зная жалости[41]. Нарбонн был «добрым», а стал «моральным чудовищем», проявляет к любящей его женщине «оскорбительное равнодушие»[42](«Вы были добрым, а теперь я не смогла пробудить в вас жалости к беспримерному горю… Вы были правдивым …и вы забыли, не сдержали самые высокие обещания»[43]). Если Нарбонн сдержит данные ему обещания, он восстановит распавшееся единство образа. Сталь не изменилась и не может принять изменения в другом. Получается, что обрести прошлое, дорогой образ любимого можно только в смерти («Тот, кого я любила, мёртв … и только в могиле я его обрету»[44]). 

         Та же ситуация раздвоения образа возлюбленного повторяется и по отношению к Риббингу. Истинный Адольф  – правдивый, благородный, верный – тот, кто любил и проявлял великодушие, о котором нужно хранить воспоминание, а «новый» Адольф – бесчестный, легкомысленный, неверный – изменил слову, предал, забыл («…Несмотря на эту ужасную неправоту, до моего последнего дня я сохраню воспоминание о таком Адольфе, которого я когда-то знала…»[45]). В одном из писем Сталь говорит о том, что знает двух Адольфов: того, кто обещал вернуться весной, хотел её счастья, «никогда не произносил ни одного слова, которое могло ранить любящее сердце», и другого – «жестокого жителя севера», который равнодушен к её горю и который бросает оскорбительные, жестокие упрёки. Все свои мольбы Сталь обращает к тому, прежнему, который может им внимать и к ним снисходить[46]. Она верит, что счастливое воссоединение может вычеркнуть из памяти лик лживого себялюбца, возвратив любящему сердцу единый образ идеального спутника, достойного великого чувства. («Если вы всё тот же, вы не захотите пренебречь вашими обещаниями»[47]). Образец правдивости и постоянства оказывается для Сталь в ней самой, поскольку её чувство видится ей неизменным. Сталь надеется, что тот, кому она пишет, её любит, до последней возможности продолжает верить, что любимый нуждается в ней, а следовательно, он не может освободиться от взятых на себя обязательств. «Но, если то, что вы мне говорили, ещё правда, если я вам ещё нужна, приезжайте…»[48]. «Ещё правда»,  – Сталь специально использует такой оборот. Правда не может быть ложью, сказанному нельзя изменить, бросив тень на прошлое, оскорбив то лучшее, что было. Отсюда вывод: то, что было, – неотменимо. Соединившие влюблённых узы любви нерушимы, настоящее есть заглядывание в будущее, становясь прошлым, оно определяет настоящее, все мечтания должны осуществиться: «…Наши планы и наши обещания, такие, какими они были, нас навсегда связали друг с другом…»[49].  

         Что заставляет Сталь цепляться за прошлое, дорожить уже уходящими чувствами? Отчасти, страх стать другой, утратив часть своего «я», оставленного в прошлом. Нарушение связи, которая представлялась вечной, переживается Сталь как распад её собственного «я», утрата той личностной целостности, которая скреплялась непротиворечивым взаимным чувством («я подумала, что не являюсь больше самой собой»[50]). В переписке она упрекает любовников в том, что они предают прошлое, а вместе с ним и всё лучшее, что в них было. Сталь не хочет изменить самой себе. Признать окончательный разрыв с любовником, поставить точку в отношениях – значит порвать с собой прошлой, перечеркнуть былые идеалы, усомниться в истинности возвышающего душу чувства. Поэтому Сталь никогда не порывает с прошлым, всегда сохраняя в памяти верность всем былым привязанностям. В этом «почти мистическом страхе перед разрывом»[51] Шарль дю Бос видит «не только одну из неизменных проявлений», но «саму сущность богатой и многогранной натуры» Сталь[52]. Жермена прилагает все усилия для того, чтобы примирить прошлое с настоящим, сохраняя единство своего «я». Здесь можно говорить о некоем противоречии, которое при ближайшем рассмотрении оказывается лишь кажущимся. Каждое новое чувство понимается Сталь как наиболее полное и глубокое, своей абсолютностью затмевающее все предшествующие увлечения. Однако вновь зарождающаяся страсть, мыслящееся как новое восхождение, невозможна без полноты «я», которая предполагает примирение всех его проявлений, признание неразрывного единства всех, даже самых противоречивых, душевных движений. Поэтому то, что в письмах к своим бывшим любовникам Сталь говорит о своей неизменной привязанности к ним, не стоит воспринимать как преувеличение. Былое чувство присутствует в каждой новой любви, становящейся следующей ступенью духовного совершенствования, которое придаёт иные, более глубокие смыслы былым отношениям. Увлечённая Риббингом, в одном из писем Сталь так говорит о чувстве, продолжающем связывать её с Нарбонном: «Это чувство не любовь, однако моя привязанность к нему продолжает существовать после его столь долгого отсутствия, она нерушима…»[53] Каждое отсутствие кого-то близкого есть боль пустоты, чревато утратой частички себя. В сознании Сталь все её привязанности остаются неприкосновенными, более того – наделяются ореолом святости. Она – мученица, с каждым новым чувством всё более осознанно и смиренно принимающая связанные с любовной страстью страдания: «…Я не знаю человека, который наделял бы дружбу и несчастье таким глубоким переживанием, как я»[54].

Во фразу письма Сталь хочет вложить всё своё существование. В  переписке с любовниками много подчёркнутых выражений, к которым сводятся её мысли. Она хочет, чтобы адресат понял весь заложенный во фразе простой, но важный смысл, чтобы эта фраза не просто врезалась в его память, но стала целиком и полностью его фразой, чтобы он обладал написанным так, как должен обладать той, которая её написала. Мадам де Сталь до конца верит в то, что подобные высказывания должны устранить всякое непонимание, любые разногласия, то, что разделяет, заставляет сомневаться в возможности единения («Эта фраза настолько правдивая, настолько ясная, настолько соответствующая моим чувствам и моей манере жить, что я её подчеркнула, чтобы вы её запомнили»[55]).

         Написанное на бумаге её рукой или рукой любимого приобретает силу закона, становятся для Сталь судьбоносными. «Мне едва остаётся места, достаточного для того, чтобы написать "я вас люблю"»[56]. Эти слова, неожиданно сказанные в конце длинного письма, меняют его тональность и решают судьбу пишущего. Мадам де Сталь нужно написать эти слова, которые станут её приговором, решат, как ей кажется, её участь. Она не допускает, что эти слова могут быть вскоре оскорблены неверностью, перечёркнуты, забыты. Веления чувства она не может ослушаться, для неё оно – неотменимый закон. Отныне это чувство, целиком заполнившее её, направляет её волю, организует все усилия. Она вновь обретает единство своей жизни, направленной только к одной цели: любить и быть любимой. Сталь настаивает, что в другом, любимом, узнаёт себя. То, что написано любовником в адресованном ей письме, есть отношения с ней, а значит, её судьба, её приговор. «Я вас прошу о толковом письме, которое будет только о вас одном, так как я – это и есть вы»,  – обращается Сталь к Нарбонну[57].

         Слово имеет над людьми абсолютную власть, оно всегда судьбоносно, так как есть запечатление всего «я», мыслящего и чувствующего. Романтизм и есть абсолютное доверие написанному слову, целиком и полностью свидетельствующему о мыслящем себя человеческом бытии. В таком случае слово нельзя отменить, написанное нельзя переписать заново. Письмо определяет сознание, а значит, судьбу человека. Произнесённые в момент страсти слова определяют всю жизнь. Сказав о себе, человек не может уже быть ниже им сказанного, таким образом, слова накладывают огромную нравственную ответственность, открывая говорящему путь духовного восхождения. Человек не может быть недостоин им сказанного. 

Переписка Сталь становится «завещанием сердца», то есть хранит историю любви, которая имеет начало, но не имеет завершения. Это свидетельство, которое влюблённая женщина оставляет для вечности и для возлюбленного, в котором хочет пробудить отзвук чувства или пробудить воспоминание о былом счастье («Мне нужно знать о том, что это завещание моего сердца в ваших руках, что вы иногда представите дату, место и что слёзы, которыми я покрыла эту бумагу, растрогают вас»[58]). Адресат переписки, которого она мечтает растрогать, становится первым читателем её пишущегося о себе романа.      

Становление писательского почерка Сталь начинается с переписки и дневников. С течением времени будет меняться тональность, но не сама суть письма, закон присутствия «я» в тексте, который будет действовать и в романах. Здесь встаёт вопрос о связи писем, дневников и романов Сталь, который близок вопросу о природе автобиографизма её творчества, характере присутствия авторского начала в её произведениях.      

         У героинь романов Сталь, согласно Старобинскому, нет полноправного литературного существования, внимание читателя привлекает именно мадам де Сталь, а не Дельфина или Коринна, которые «являются её двойниками, но не подменяют её собой»[59]. Схожая мысль была высказана ещё П. Готье, который назвал все без исключения сочинения Сталь «настоящими мемуарами», имея в виду, что она в них успешно создаёт образ себя самой[60]. П.-Л. Рэй считает, что Сталь в своём творчестве рассказывает о себе[61]. Б. Луишон видит в романах Сталь «векторы романической судьбы», отражающей движение литературной истории[62]. М. Рэд говорит о смешении в «Коринне» автора и героини, которые сближены также единством размышлений[63]. Согласно И. Анселю, герой Сталь «не имеет реальной сути, не автономен, не «живой», у него нет собственного голоса»[64]. 

         Это неумирание автора, заслоняющего собой героев своих произведений, явное присутствие его голоса, пульсация его существования есть признак личного письма, характерного для романов Сталь. Феномен личного письма объясняется тем, что автор мыслит свою жизнь посредством литературы и, наоборот, мыслит литературу исходя из собственной жизни. Можно говорить о том, что Сталь воспринимает свою жизнь сквозь призму романа. Это романическое прочтение происходящего определяет её сознание и формирует её письмо, задавая характер изображаемых коллизий и стиля. Нельзя отделить читательский опыт Сталь, который, в частности, диктует ей представления о должном, нравственном, во многом определяет её самовосприятие, формирует видение бытийных ситуаций, от существования как такового. Явления художественного вымысла наряду с обстоятельствами биографии составляют факт личностного сознания. Это даёт основание рассматривать переписку, дневники и романы Сталь как единое целое, в котором отражается движение авторского сознания, которое направляется усилием определить в слове своё подвижное, непрерывно становящееся «я». На первый план выдвигается проблема сознания как авторского представления о себе в слове, сотворение своей судьбы по законам литературы.

         Одно из основных требований, предъявляемых Сталь к романам,  – «верность тона»[65]. Под «тоном» можно подразумевать голос, звучание, которые суть заданы авторским присутствием в тексте. Словесный материал резонирует от того, как, с какой интонацией и с какими чувствами говорит автор. В «Предисловии» к «Дельфине», развивая положения просветительской этики, Сталь говорит о том, что современные романы должны отличаться «правдивостью и глубиной» в изображении чувств[66]. Однако её мысль не перестаёт вращаться вокруг одной главной идеи: мерой «правдивости» и «глубины» должна являться авторская личность с её собственным характером, со своими переживаниями, впечатлительностью, эмоциями. Ставя в пример «Клариссу», «Клементину», «Тома Джонса», «Новую Элоизу», Сталь отмечает, что современный роман должен стремиться «проникнуть в личные ощущения»[67], и, следуя логике её размышления, это возможно в том случае, когда талант не отменяет, не заслоняет характера, в противном случае ум напрасно будет искать того, что «душа могла бы схватить целиком»[68]. Автор должен наблюдать и наблюдать, прежде всего, самого себя, заглядывать в собственное «я». «Будем искать все истоки таланта, всякое развитие ума в глубоком знании движений души и будем ценить те романы, которые нам кажутся в некотором роде исповедью»[69] (выделено мной – С.Л.).

         Однако здесь же встаёт следующий вопрос: кто исповедуется – автор или герой? Ответ нужно искать в оппозиции жизнь – литература, которая проявляется через оппозицию скрытое – явленное. По мысли Сталь, литература должна обнаруживать то, что в жизни далеко не ясно, спрятано за обманчивой очевидностью событий. Люди отчётливо видят лишь внешнее сцепление обстоятельств, не придавая внимание тому, что их судьба решается движениями их чувств и мыслей, стремящихся к добру или ко злу. Таким образом, тайна нашего существования заключена в сознании, подлинность «я» не всегда открыта в поступке. Литература и помогает проникнуть в судьбоносную суть человеческого бытия. Отсюда уверенность Сталь в том, что «вымыслы должны нам объяснять через наши добродетели и чувства загадки нашей судьбы»[70].

 Итак, вымысел есть не что иное, как заглядывание в душу, прояснение всего неясного, неопределённого, что в ней таится, обнаружение побудительных причин человеческих действий: «…Изменчивые обстоятельства жизни сообщают нам меньше твёрдых истин, чем вымыслы, основанные на этих истинах»[71]. Раз «вымысел», рождаемый нашим сознанием, ближе к истине, к тому, что управляет судьбой, чем данный в непосредственном опыте факт, жизнь должна стремиться слиться с вымыслом, стать искусством: «…Лучшие уроки деликатности и гордости могут находиться в романах…»[72] Личность же, наделённая писательским талантом, не ориентируется на примеры чужих романов, но творит из своей жизни свой собственный роман.

В жизни люди испытывают всевозможные чувства, но не говорят о них, а значит, не замечают их, не отдают себе в них отчёта. Примечательно, что это умалчивание Сталь объясняет желанием утаить глубоко личное или скрыть недостатки: «"Кларисса", "Клементина", "Том Джонс", "Новая Элоиза", "Вертер" имеют целью обнаружить или изобразить множество чувств, которые заключены в глубине души и составляют счастье или несчастье существования. Это чувства, о которых совсем не говорят, потому что находят, что они связаны с нашими секретами и нашими слабостями, а также потому, что люди проводят свою жизнь с другими людьми, никогда не доверяя друг другу того, что они испытывают»[73]. Получается, что романист говорит о себе то, о чём другие умалчивают. Говорить обо всём, что переживаешь – вот к чему стремится в своём творчестве Сталь. Но как говорить? Ведь если все скрывают свои подлинные движения души, значит, в действительности отсутствует прецедент исповедальности, значит, нет в обиходном общении языкового примера абсолютно откровенного самовыражения. Словесный пример предельного обнажения внутреннего «я» есть только в литературе. Чтобы состояться как личность и, одновременно, как писатель, и нужно заимствовать у литературы сакральный язык, владеющий тайной человеческой судьбы и направляющий её. С помощью этого языка интимная жизнь раскрывается перед всеми.

Сталь никогда не остаётся наедине с самой собой. Её дневники, письма, трактаты, романы – предельно открытое повествование о себе, правда о «я», обнаруживаемая перед «другим» – Богом, читательской аудиторией. Это литература, ставшая существованием, и существование, ставшее литературой. Сама стилистическая экспрессивность предстаёт доказательством избыточности, чрезмерности всегда неспокойного внутреннего «я», которое говорит о себе правду ценой величайшего напряжения всех духовных сил в испытании пределов осуществления человеческого бытия. Таково ещё одно объяснение загадки романтического писателя: он всегда одинок в его блужданиях в лабиринтах собственного сознания и, вместе с тем, предельно открыт в своей исповедальности «другому», сотворяя по закону искусства из своего «я» произведение, доступное всеобщему взгляду[74].

Согласно представлениям Сталь, роман должен основываться на личном опыте автора, переложенном на язык литературы. Именно так можно понимать утверждение о том, что «роман осуществляет … переход между жизнью реальной и жизнью воображаемой»[75]. Личное письмо в творчестве Сталь предстаёт последовательным упразднением границы между жизнью и литературой: «История каждого человека с некоторыми изменениями есть роман, очень похожий на те, которые печатаются, и личные воспоминания занимают в этом случае место вымысла»[76]. Настаивая на том, что в основе романа должен лежать личный опыт, Сталь видит перспективу этого жанра не в усилении эпического или философско-аналитического начала, но в последовательной разработке лирического начала. Писатель должен прослеживать изменения в сознании героя, который, сосредоточившись на самом себе, «ищет религию, любовь и мысль в глубине своего собственного существа»[77].

В своей жизни Сталь усиленно ищет «романическое», то есть необычное, экстраординарное. Она уверена, что её любовь – особенная, это «исключительное чувство»[78]. В любви Сталь видит мечту, которая живёт в душе как ожидание прекрасного, пока не найдёт воплощения в реальном мужском образе («…Я вижу вас великолепной химерой, которая в один прекрасный момент воплотилась для меня, внушив отвращение ко всему, что не она…»[79]). Сталь убеждена, что счастье в любви её партнёры могут пережить только с ней, поскольку она способна на полную самоотдачу, обладая характером, который «живёт только любовью»[80]. Сталь буквально вымаливает у любовников какое-то время, чтобы вложить в этот момент жизни всю себя («…дайте вашей любовнице шесть месяцев быть с вами наедине…»[81]). Любовные отношения не могут быть банальной связью, каждая привязанность должна стать красивой историей. Сталь не устраивает прозаический разрыв с любовником, с расставанием должна прерваться и её жизнь, возможно более ярко, героично: «Мы с вами стоим большего, чем эти обычные истории всех связей, и я еду во Францию с мыслью, что неосторожность и энергия настолько меня скомпрометируют, что я закончу на эшафоте жизнь, которую вы уже на него осудили» [82]. В письмах Сталь часто появляется мысль о насильственной смерти на плахе, за этим образом казни – тяга к суициду: кровавые события революции должны стать удачной возможностью уйти из жизни для того, кто столь несчастен, но у кого не хватает решимости самому поставить роковую точку. Близкое присутствие смерти наряду с невероятным душевным напряжением вносит в жизнь особые смыслы, способствует накаливанию конфликстных ситуаций до такого кульминационного предела, за которым незамедлительно следует трагическая развязка. Жизнь, таким образом, становится романической историей, а действующие лица приобретают сходство с героями романа.     

 Романы, дневники, переписка – всё указывает на неизменное желание Сталь возвести любовные отношения на предельно возможную высоту. Сталь творит культ абсолютной любви, которая требует самоотречения в стремлении к полному единению с партнёром, неослабевающего напряжения страсти. При этом страдания должны быть красноречивыми, выразительными, жизнь есть сцена, на которой разыгрываются человеческие судьбы.  Создаваемые воображением картины отличаются театральной драматичностью, когда напряжённость чувства застывает в выразительно красноречивом движении («…Владейте мной, как в минуты наших прощаний или оставьте меня с безнадёжностью сожалеть о том, что не умерла в тот момент, когда вы в последний раз сжимали меня в своих руках»[83]). Не стоит забывать, что первыми литературными опытами мадам де Сталь были  драматические произведения – буржуазная драма «София, или тайные чувства» (1790) и трагедия «Жан Грей» (1791), к тому же она сама исполняла в них роли.

Сталь выхватывает из памяти моменты наибольшего напряжения чувств, ярко запечатлившихся в мимике и позе, например, минуты прощания. Например, минуты прощания, где переполняющие любовников нежность и волнение находят проявление в силе объятий, слезах, нетвёрдости походки. Этот драматичный эпизод, напоминающий сцену из сентиментального романа, становится для неё свидетельством взаимного чувства. Выразительная поза, в которой ярко отразились эмоциональные переживания, должна стать картиной. Не случайно Сталь приходит мысль позировать в тот счастливый момент, когда она получает долгожданное письмо от своего любовника («…Мысль позировать, их (письма-С.Л.) читая и прижимая к моему сердцу»[84]).

Не следует думать, что это «позёрство», примеривание на себя трагической роли было сугубо литературным явлением. Сталь любила исполнять трагические роли, вкладывая в них напряжённость собственных переживаний. По выражению Р. де Люппе, в трагических ролях Сталь «изображала свои собственные мучения или, более точно, неразрешимые дилеммы её любовных отношений»[85]. И наоборот, драматические роли она разыгрывала в своей собственной жизни, смотря на своё существование как на постоянно длящуюся трагедию.

Примечательно наблюдение Шлегеля над сценической игрой мадам де Сталь: «После размышления над ролью и её тщательного повторения в игре она отдаётся вдохновению момента. Она сливается со своей ролью, борется, как персонаж, которого изображает, с чувствами самыми противоречивыми, приходит в ужас, падает в обморок, возвращается в чувство или в последних актах доходит до отчаяния, короче говоря, она испытывает до наваждения, как если бы речь шла о ней самой, всё, что в трагической поэзии приводит в волнение и потрясает души. В эти моменты самое глубокое вдохновение, самое сильное биение сердца, дрожь в голосе, страх, причина которого кроется в мировом неблагополучии любимого человека, даже хлынувшие слёзы – больше не вымысел, но реальность. Все струны души отзываются на это волнение; она владеет эмоцией зрителей ценой собственного страдания»[86]. Согласно утверждению А. Вайана, литература видится Жермене де Сталь «театром правды, одной правды, которая … всегда избегает риска перейти в чистую условность»[87].

Такое театральное существование требует величайшего душевного напряжения, которое часто приводит к устрашающему пределу возможного. По словам Д. Занона, сказанным относительно романа «Коринна», но удивительно подходящим к судьбе самой писательницы, «такая жизнь слишком близка искусству, такое движение идеализации превышает возможности энтузиазма»[88]. Жизнь на грани безумия и рассудка, отчаяния и надежды стремится стать трагедией, которая становится тяжелейшим бременем: «Я не думаю, что смогу вынести существование»[89]. Сталь часто испытывает желание остановить жизнь в её предельной точке – счастливой (в объятиях возлюбленного) или несчастной (одинокой, оставленной), – которая станет финалом, завершающим аккордом, которым будет сказано предельно возможное всё – здесь и там, на земле и на небе. Исчерпанность существования станет апофеозом, «я» установит себя в героической целостности, и после долгих колебаний проявится, наконец, в своей абсолютной полноте.                

Сталь нередко сравнивает своё поведение с драматическими эффектами, ей, вообще, свойственна литературность оценок своей личности. В одном из писем к Нарбонну[90] Сталь говорит, что один вид его почерка настолько изменяет её душевное состояние, возвращая ей вместе с надеждой радость жизни, что такое преображение можно сравнить с воскрешением героинь в финале опер. Такое сравнение очень характерно для мировидения Сталь. Литература, искусство задают оценки реальных событий и, что важно, свидетельствуют не об искусственности поведения, но подтверждают глубину и силу испытываемых переживаний. Драматический пафос её любовного дискурса нельзя считать риторикой. Сталь выговаривает исступлённость своего страстного «я», находясь целиком во власти владеющего ей порыва, когда для неё самой исчезает всякая мера эмоционального проявления и неосознанно она переходит границу «допустимого» и «разумного», проживая положения трагедийного образа.

      Для Сталь, как для любого романтика, литература есть пульсация живого слова, свидетельство непосредственного авторского присутствия. Литература есть всегда становящийся, исключительный духовный опыт, противостоящий безжизненной статике общих фраз, прописных истин социально-исторического быта: «…Обычай света, когда он не подкреплён широкой литературной образованностью, учит, не затрудняясь, лишь повторять самые обыкновенные вещи, перелагать свои суждения в формулы и свой характер – в реверансы»[91]. В эстетико-философских трудах Сталь романтизм предстаёт движением к новым художественным возможностям, которые направляются поиском правдивого слова, сказанного человеком о самом себе. Откровенно сказанное о самом себе слово, наиболее точно и полно выражающее его внутренний мир, есть высвобождение от опутавшего человека фетишизма общих фраз, нравоучительных сентенций, скрывающих от него его истинную суть и подменяющих правду фальшивой искусственностью. В частности, на эту особенность указывает Ф. Лоттери: «…Она (Сталь-С.Л.), на самом деле, упрекает моральную традицию в имперсональном и бесстрастном слове свода правил, сухой максиме, которая вторит этому общему голосу условия  – "нужно" и "должно"»[92]. Настоящая литература противопоставляется «литературности», понимаемой Сталь как заимствование уже готовых жанрово-стилистических схем, которые накладываются на живую, подвижную, изменчивую действительность. Это мешает человеку «проникнуть в глубины своего сердца»[93]. Заглянуть в «неизвестную душу», сказать то, что ещё никто никогда о человеке не говорил, писатель может тогда, когда обратиться к своему личному опыту, при том, что он необходимо прочитывается через романные образцы.

Литературное творчество рассматривается Сталь как выражение личностного «я» автора. Суждение об эстетическом достоинстве произведения предполагает для неё оценку его близости нравственной позиции и эмоциональным переживаниям автора (именно близостью нравственной позиции автора и его эмоциональным переживаниям и определяется эстетическая ценность произведения). По убеждению писательницы, всё ей написанное представляет собой непосредственное выражение того, что она переживает, письмо организуется живым опытом чувства: «Первое условие для того, чтобы писать, есть умение живо и глубоко чувствовать»[94]. Сталь не перестаёт указывать на то, что её сочинения служат отражением её ума, характера и испытываемыми ей эмоций. Так, в «Предисловии» к трактату «О влиянии страстей» Сталь говорит о надежде на то, что, «публикуя этот плод своих размышлений», она представляет «некоторые правдивые соображения» о своей жизни и природе своего характера[95]. «Зюльму» Сталь называет произведением, принадлежащим её душе[96]. Это понимание творчества как  правдивого свидетельства о жизни и личности автора определяет характер этоса Сталь. Письмо становится морально ответственным поступком, представленным на суд читателей: «Мне необходимо, чтобы меня судили по моим произведениям»[97].

         Письмо помогает Сталь организовать «сцепление» между разными событиями жизни, обеспечив смысловую связь между ними и, таким образом, создавая единую историю, в которой одни элементы цепи предваряют другие, служа нравственным уроком и подготавливая последующее совершенствование. В размышлениях письма каждое явление даёт толчок работе воображения и обрастает моральными выводами. В общей цепи человеческой жизни ничто не может быть утрачено, так как каждый элемент приоткрывает истину, причастную главному смыслу бытия: «…Не может быть глубоких воспоминаний, если не признают прав прошлого над будущим, если узнавание не является неизменной основой обновляющегося вкуса: есть интервалы во всём, что принадлежит воображению, и если моральный смысл их не заполняет, если он не присутствует даже в одном из проходящих интервалов, они распадаются навсегда…»[98]. Важность того или иного события внутренней жизни оценивается Сталь с точки зрения того неизменного, что составляет основу личностного «я». «Подвижность ощущений настолько велика на протяжении всей жизни, что нет ничего устойчивого, кроме сознания. Это оно свидетельствует об идентичности человека, который всегда оставался самим собой. Продолжительные угрызения совести, удовлетворение от принесённых жертв и одно единственное воспоминание о времени, которое воссоединяется с вечностью. Без этого воспоминания, ведущего от одного возраста к другому, мы были бы чужими сами себе… и события нашей собственной жизни были бы как игра случая, где удачи и неудачи дополняют или стирают друг друга»[99]. Личное письмо и есть запечатлевание сознания, поиск устойчивого и постоянного, противостояние ускользанию времени. Письмо, выступая постоянно возобновляемым воспоминанием, связывает разные периоды жизни и, таким образом, обеспечивает личностную идентичность. Сопричастное припоминающему сознанию, письмо владеет связью лет, организует время. Письмо избирательно: умалчивает об изменчивом и мимолётном, том, что должно исчезнуть в суете будней и не вносит вклада в грядущее спасение, и фиксирует то, что с религиозно-этической точки зрения оправдывает земное существование и предваряет вечность. То, что связано с физическими ощущениями, эмоциями преходяще, мимолётно, выраженная на письме мысль ведёт к устойчивому: «Боль и удовольствие слепо нами управляют, и то, что мы ждём от будущего, ни что иное как продолжение настоящих моментов, которых мы с иступлением желаем. Во всех этих потрясениях жизни есть только одно сокровище, которое нужно спасти,  – это душа, и только с точки зрения грядущей жизни я рассматриваю это спасение»[100].

         Одна из главных трудностей, разрешавшаяся в судьбе и произведениях Сталь, заключалась в невозможности согласовать чрезмерность природной страстности, часто провоцирующей стремление к абсолютной свободе поступка и ставящей за пределы разумно обоснованного и дозволенного,  – с установленными традицией законами морали. Это противоречие, лежащее у истоков романтического мировидения, можно наблюдать в эстетических взглядах Сталь, которые, в частности, нашли отражение в её размышлениях о романе и художественном вымысле.

         В сочинении «О страстях» Сталь делит людей на тех, кто в силу природы своего характера холоден, бесстрастен, в ком преобладает рациональное, волевое начало и кто хорошо владеет собой в разных обстоятельствах,  – и тех, кто обладает страстной, горячей, чувственной натурой, часто находится во власти сильного чувства и не может с ним совладать,  отдаваясь самым противоречивым душевным движениям. В переписке находим то же: «Наслаждайтесь этим счастливым хладнокровием, которое делаёт вам возможность управлять собой…, которое позволяет вам делать то, что вы хотите, тогда как я, слабая, растерянная, переходящая от любви к враждебности, обладаю всеми особенностями страсти и безумия доброго сердца…»[101]. Несмотря на то, что Сталь оправдывает любовную страсть доброй природой своего характера («доброе сердце»)[102], она видит необходимость в её преодолении, так как любые страсти делают человека зависимым от множества внешних обстоятельств, препятствуя достижению духовной свободы. Пылкие натуры, к которым Сталь относит и себя, не могут изменить своего характера, но могут найти некоторое утешение в размышлениях о себе, создавая некую рациональную систему, которая позволяет умерить влечения и тем самым избежать страдания. Согласно Сталь, счастье заключается в умении избегать крайностей, благо состоит в умеренности чувств («надежда без страха, активность без беспокойства, слава без клеветы, любовь без непостоянства»[103]).

         Письмо и служит Сталь той необходимой философской работой, которая является способом самосовершенствования («Есть преимущество в том, чтобы предложить себе как цель работы над собой самую совершенную философскую независимость»[104]). Литературное творчество становится самовоспитанием, духовным развитием. В одном из своих писем, говоря о том, что приступила к трактату «О влиянии страстей», Сталь называет разработку «близкой душе» темы «приятным размышлением, которое есть самое большое благо»[105]. Следуя просветительским установкам, Сталь верит в то, что талантливый человек может возвысить свою жизнь до мысли, обретая независимость от обстоятельств, чувственных волнений, быта  – всего, что не является чистой идеей – результатом интеллектуального усилия и аскетической мудрости: «…Я хотела бы, чтобы они (великие люди) всецело жили в своей мысли, я им желаю этого самого верного средства независимости»[106]. Литература видится Сталь способом нравственного совершенствования, умением направлять  способности к «высшей цели существования»[107]. Она не раз задаётся целью развить в себе сдержанность и умеренность желаний, что должно неизбежно привести к счастью: «Я была бы абсолютно счастлива… если бы я ни о чём не жалела, как если бы мне хватало того, что у меня есть. …Своему счастью дают большой размах, труднее найти его вокруг себя»[108]. Но в том то и дело, что мадам де Сталь никогда не может насытиться счастьем, которое всегда ускользает, становится недостижимым, всегда превышает возможное, требуя всё новых и новых усилий для его достижения.

         Сталь стремится с помощью письма ослабить остроту личных переживаний, абстрагировавшись от своих несчастий, увидев в своём случае «часть широкого полотна человеческих судеб, где каждый человек потерян в своём веке, век – во времени и время – в непостижимом»[109]. Вместе с этим, собственное «я» часто рассматривается Сталь как отправная точка к общим вопросам бытия: «С собой знакомятся постепенно как с внешними предметами, и с их помощью себя спрашивают, что есть они сами, что есть другие, что есть природа, что есть всё и ничто, оставляя в стороне интерес к малейшим деталям их честолюбия или самочувствия»[110]. Сталь задаётся целью двигаться к закономерностям общего порядка, общечеловеческому.  Однако важно, что у Сталь движение от «я» к мировому целому, от индивидуального к общему всегда сопровождается обратным движением – от обобщения к конкретике, непредвиденной изменчивости бытия. Как замечает А. Вайан, философия прочно связана у Сталь с автобиографическим началом, что объясняется устойчивой практикой объективации личного опыта в теоретической формуле, что, в свою очередь, связано с желанием саморепрезентации, которое оказывается сильнее стремления познать мир[111].

         Примечательно, что в трактате «О воспитании души жизнью» Сталь говорит о том, что у неё нет заранее заданного плана и её размышления следуют ходу самой жизни: «У меня нет иного проводника в моих размышлениях, чем ход самой жизни и, обращаясь к началу уже пройденного времени, я вновь пройду по его следам»[112]. Прошлое в данном случае является для Сталь неоспоримым примером. Прошлое привлекает её и «чистотой эксперимента», а именно, меньшей вероятностью того, что к размышлению примешается эмоция, которая неустранима при обращении к тому, что переживается в настоящем, моментам, в которых зарождается ещё неясное будущее и от которых ждут самых разных осуществлений. Сама неопределённость будущего, к которой обращены надежды, мешает возможности трезвого, бесстрастного анализа событий.  Однако пишущий всегда заглядывает в будущее: «Во всякой деятельности есть будущее, и это в будущем человек без конца нуждается»[113]. Точкой же пересечения прошлого и будущего является настоящее, к которому Сталь снова и снова возвращается.

         Сталь всегда говорит из настоящего, а потому её письмо эмоционально окрашено. Письмо всегда воспринимается Сталь как сугубо личное дело, оно есть удовольствие самопознания. Даже её трактаты нельзя рассматривать как отвлечённое теоретизирование. Любое философско-эстетическое понятие определяется характером сохранившихся в памяти впечатлений от тех или иных пережитых событий, каждое из которых оставляет эмоциональный и интеллектуальный след, совокупность таких следов образует перспективу становления «я» как личности и автора: «Я испытывала какое-то удовольствие, пересказывая самой себе воспоминание и впечатление о моём воодушевлении»,  – пишет Сталь в предисловии к первому изданию «Записок о произведениях и характере Руссо», говоря о своём знакомстве с творчеством мыслителя[114].

         Можно сказать, что письмо для Сталь выходит из авторского «я» и к нему возвращается. По поводу трактата «О влиянии страстей» Сталь пишет: «Сочиняя этот труд … я хотела убедить также и саму себя; я писала, чтобы вновь обрести себя через столько страданий, чтобы освободить мои способности от рабства чувств, чтобы возвыситься до какой-то абстракции, которая мне позволит наблюдать боль моей души, изучить в моих собственных ощущениях движение моральной природы и обобщить то, что мысль извлекла из опыта (выделено мной-С.Л.)»[115]. Таким образом, письмо выступает здесь как самопознанием, так и определённой программой последовательного отказа от всего, что подрывает внутреннее равновесие, лишает душевного покоя. Письмо – способ преодоления слабостей характера, усовершенствование своей «природы» («способность к совершенствованию» (la perfectibilité) – одно из ключевых понятий в философской мысли Сталь). Целью человека должно стать освобождение от внешних обстоятельств, когда он зависит исключительно от себя самого, находит всё в самом себе («Философия в нас самих…»[116]) Письмо и есть развёртывание этой стоической философии. Письмо должно предварять сознательное усилие воли, с помощью которой можно подавить бесконтрольные волнения чувств, освободиться из-под власти страстей и обрести полный контроль над своими действиями, став хозяином собственной судьбы. Письмо становится для Сталь самоорганизацией, выходом из духовного кризиса. Жизнь должна стать осмысленным делом и сочиняться как произведение, завершающееся счастливым финалом. На место слепых порывов эмоций, разрушающим «я» и заслоняющим морально оправданную цель, приходит твёрдость разумных установок, служащих гарантом внутреннего единства и обеспечивающих успешность жизнестроительства. Достигается свобода от всех внешних обстоятельств как торжество величия духа, подчиняющегося только законам вселенсткой гармонии. Находясь во власти страстей, человек может заблуждаться, сбиваться с намеченного пути. Для того чтобы этого избежать, нужен постоянный труд мысли, закреплённой строгой логикой написанной фразы. Сдержанность, чёткость, выверенность текста становится образцом жизненной практики. Для Сталь истина не всегда даётся в откровении, к ней нужно прийти каждодневным усилием. К тому же человек в своей слабости может не поверить в истину, отступиться от неё, поэтому он должен убеждать себя в правильности намеченной цели. Таким убеждением и служит письмо. В письме Сталь обретает истину своего «я», неискажённого страданием и отчаянием. Она находит в самой себе силы противостоять душевным унижением, тем более что верит в возможность ослабить одни природные способности и развить другие.

         Один из вопросов, относящихся к особенности личного письма Сталь, заключается в следующем: возможно ли в пределах философского трактата отвлечься от владеющих «я» переживаний, уйти от противоречивых эмоциональных волнений, устремившись к чистоте рациональной абстракции. Другими словами, возможно ли по отношению к самой себе стать на позицию стороннего наблюдателя, бесстрастного аналитика, ясно видящего схождения и расхождения испытываемых «я» чувств с непреложными моральными принципами, возможно ли оторвать мысль от непрерывно протекающего времени. Следуя за размышлениями Сталь, можно дать отрицательный ответ: писательница говорит о невозможности чистоты эксперимента. Нельзя отменить стихийности живой жизни, упразднить власть непосредственной эмоции. Письмо (как и мысль) в своей подвижности полно противоречий, многозначных, часто противоречивых выводов («…само размышление о предметах, которые нас занимают, не приводит к одним и тем же результатам…»[117]). Незавершённое авторское «я» всегда присутствует в тексте, разрушая его систему, не давая застыть в неподвижную смысловую структуру. Ни один просветитель открыто, как то делает Сталь, не расписался бы в противоречивости, «безжизненности» своей моральной доктрины. Не отменяя ничего сказанного, Сталь говорит о том, что её учение о страстях не совпадает с её «я», что она не может принять его за безусловную истину и обязательную цель для точного осуществления. Данный текст не может считаться завершённым, нужны другие тексты, которые будут бесконечными поправками, дополнениями, где снова встанет вопрос о связи написанного с неостановимым в своём развитии пишущем «я».

         Текст выражает длящееся, развивающееся, незавершённое авторское «я». Большую роль в практике личного письма играет признание Сталь смутности, неясности человеческих чувств, непознаваемости глубин внутреннего «я», что требует многочисленных пояснений, также неточных и неоднозначных (что роднит её манеру письма с манерой Шатобриана): «Приближаясь в размышлении к тому, что составляет характер человека, теряешься в неопределённости меланхолии … глубины души очень трудно исследовать…»[118] Трудность не отменяется и тем, что пишущий исследует глубины своей собственной души. «…То привычный способ думать и чувствовать смещает все идеи, направляет все движения в обратном направлении от их естественного импульса и умеет вас привязать к вашему несчастью; то пылкая, безудержная страсть не может вынести преграды, допустить малейшую утрату, пренебрегает всем, что есть будущее и, стремясь к каждому моменту как к единственному, пробуждается только у цели или в пропасти»[119]. Личное письмо и есть постоянное смещение от заранее заданных идей. Привычный способ думать и чувствовать, заданный ходом самой жизни, оказывается правдивее и сильнее разумного требования морального абсолюта. Никакие логические выкладки не смогут упразднить пылкости натуры пишущего: осуждая страсти, Сталь не может не оправдывать некоторые из них (например, любовь), как не может не оправдывать, в конечном итоге, страданий, без которых нельзя обрести мудрость  («Самые большие достоинства души развиваются только в страдании…»[120]«Настоящая жизнь – это страдание»[121]). Будущее, сама вечность приносятся в жертву мгновению, в котором ощущают средоточие полноты бытия. Как отрицать (или судить) мгновение любовной страсти, если оно дарует откровение высшей истины? «Необъяснимый феномен, каковым является духовное бытие человека, в сравнении с другими предметами изучения, все свойства которого закончены и согласованы друг с другом, как будто бы ещё только накануне своего творения, в состоянии предшествующего ему хаоса!»[122] Невозможно найти точное определение, привести в стройную, законченную систему то, что ещё незавершено, неотчётливо, бесформенно. И романтическое письмо Сталь, в отличие от просветительского, «больно» этой неустановленностью, неоформленностью, противоречивостью. Сталь не без страха воспринимает то, что нарождается в её собственном письме, видя его уязвимость в многосмысленности, несводимости наблюдений к непротиворечивым максимам. Эта подвижность границы между определённым, неотменимым универсальным принципом и неопределённым, морально и этически спорными мыслью и поступком отчётливо прослеживается в её романах.

         Примечательно, что Сталь видит превосходство людей, наделённых страстями, над людьми, их лишённых. Отсутствие чувственного опыта мешает последним познать истину, которая, в частности, заключается в умении установить границу между должным и недолжным, безнравственным и моральным. Воображение, которое питает творчество, есть та же страсть. «Воображение – самое неукротимое из человеческих качеств, оно пробуждает желание и задаёт вектор человеческой судьбы»[123]. Избыток воображения, которое не совпадает с бедностью реальных событий, настойчиво требует своего проявления: «Способности нас разрывают, как гриф Прометея, когда они не получают осуществления во внешнем действии…»[124]Письмо выступает у Сталь и компенсацией неосуществлённых желаний. Письмо Сталь есть всегда страстное письмо, никогда не удовлетворяющееся наличным. Характер письма Сталь может быть объяснён из того же учения о страстях: «Страсти есть стремление человека к иной судьбе, они заставляют испытать беспокойство возможностей, пустоту жизни; они предвещают, может быть, будущее существование, но, ожидая его, они разрушаю настоящее»[125]. Таким образом, учение о страстях у Сталь смыкается с романтической мечтой, стремлением к неосуществимому, предвосхищением иного. Страсти пробуждают неудовлетворённость имеющимся, ограниченностью повседневности, толкают на поиск пределов возможного. Это желание иной судьбы оборачивается преодолением своего удела, драматизмом превозмогания себя.

          С другой же стороны, письмо для Сталь становится альтернативой суициду, спасительным размышлением, укрепляющим духовные силы («Я писала эти размышления о суициде в момент, когда несчастье заставляет меня испытывать потребность укрепить себя с помощью размышления»[126]). И своими сочинениями Сталь участвует в общем спасении, не случайно она настаивает, что пишет для несчастных: «Писать нужно для несчастных; тот, кто благополучен, учится только на своём собственном опыте и общие идеи в любых областях кажутся им потерянным временем. Для тех, кто страдает, всё по-другому: размышление – их самое верное убежище, и, разделённые рассеянностями несчастья с обществом, они изучают самих себя и ищут, как лежащий в постели больной, какое положение для них более болезненно»[127]. Описывая свои страдания, Сталь утешает не только себя, но и других: «У меня нет иной цели… чем заставить служить утешению других то, отчего я сама страдала»[128].

Литература, по Сталь, является способом самовыражения и одновременно с этим общественно полезным делом: «На поприще литературы нет несчастливых, если думают только об удовольствии выразить свои мысли и о надежде сделать их полезными»[129]. Цель творчества видится Сталь и в отказе от эгоизма, выходе за пределы собственного «я». «Замысел человеческого существования состоит ни в чём ином, как в отказе от индивидуального, чтобы вернуться в общий мировой порядок»[130]. Мысль не должна стягиваться, сужаться до того, что внутри, но расширяться, стремиться от «я» к миру. Литература и есть такое расширение, путь от себя к другим.                

[1] Из «Воспоминаний» мадам де Ремюза. Цит. по: Hémon F. Cours de littérature. Madame de Staël. P., 1957. Р. 89.

[2] Staël Mme de. Correspondance générale. Р., 1979. P. 33.

[3] Цит. по: Sorel A. Madame de Staël. P., 1907. Р. 5. 

[4] Из письма к Риббингу от 10 марта 1796 г // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 354. Невозможность для выдающейся личности познать счастье многие исследователи считают постоянной темой в творчестве Сталь (См.: Didier B. Madame de Staël. P., 1999).           

[5] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 153.

[6] «Эта сдержанность по отношению к автобиографии постоянна для Сталь» (Lotterie Fl. Préface // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 8). О «сдержанной интимности», «покрове вымысла» Сталь говорит и М.-К. Валуа, объясняя это с точки зрения психоанализа затруднением фиксации вины в языке (Valois M.-Cl. Fictions féminines. Madame de Staël et les voix de la sibylle. P., 1987. Р. 10, 47).

[7] Staël Mme de. De l`éducation de l`âme par la vie // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 314.

[8] Из письма к месье де Сталь от 11 мая 1787 г. // Staël Mme de. Correspondance générale. T. 1. Première partie. Lettres de jeunesse. 1777 – août 1787. P., 1962. Р. 165.

[9] Staël Mme de. Réflexions sur le suicide // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 348.

[10] Staël Mme de. De l`Allemagne. P., 1882. Р. 146.

[11] Ibid., p. 146.

[12] Ibid., p. 146.

[13] Ibid., p. 146.

[14] Staël Mme de. Du caractère de M. Necker, et de sa vie privée // Staël-Mme de. Œuvres posthumes. P., 1838. P. 284.

[15] Ibid., p. 284.

[16] Ibid., p. 284.

[17] Ibid., p. 284.

[18] Ibid., p. 285.

[19] Ibid., p. 286.

[20] Ibid., p. 286.

[21] Из письма матери (конец 1776 – начало 1778) // Staël Mme de. Correspondance générale. T. 1. Première partie. Lettres de jeunesse. 1777 – août 1787. P., 1962. Р. 6.

[22] Из письма к Риббингу от 17 марта 1794 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 66.           

[23] Из письма матери (конец 1776 – начало 1778) // Staël Mme de. Correspondance générale. T. 1. Première partie. Lettres de jeunesse. 1777 – août 1787. P., 1962. Р. 6.

[24] Из письма матери (конец 1776 – начало 1778) // Staël Mme de. Correspondance générale. T. 1. Première partie. Lettres de jeunesse. 1777 – août 1787. P., 1962. Р. 6.

[25] Из письма к Риббингу от 29 июня 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 126.            

[26] Из письма к Нарбонну от 8 ноября 1792 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 61.      

[27] Из письма к Риббингу от 10 марта 1796 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 355.           

[28] Из письма к Риббингу от 11 сентября 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 140.            

[29] Из письма к Риббингу от 13 сентября 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 145.            

[30] Из письма к Риббингу от 9 октября 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 174.           

[31] Из письма к месье де Сталь от 19 января 1785 г. // Staël Mme de. Correspondance générale. T. 1. Première partie. Lettres de jeunesse. 1777 – août 1787. P., 1962. Р. 58. 

[32] Из письма к месье де Сталь от 19 января 1785 г. // Staël Mme de. Correspondance générale. T. 1. Première partie. Lettres de jeunesse. 1777 – août 1787. P., 1962. Р. 59.

[33] Из письма к Риббингу от 8 декабря 1793 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 52.           

[34] Из письма к Риббингу от 11 декабря 1793 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 54.           

[35] Из письма к Риббингу от 25 марта 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 25.           

[36] Из письма к Риббингу от 2 мая 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 87.           

[37] Из письма к Риббингу от 13 мая 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 98.           

[38] Письмо к Нарбонну от 18 октября 1793 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 191.   

[39] Из письма к Нарбонну от 15 декабря 1793 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 211.   

[40] Из письма к Нарбонну от 31 января 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 221  

[41] Из письма к Нарбонну от 6 февраля 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 224.  

[42] Из письма к Нарбонну от 24 февраля 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 231.

[43] Из письма к Нарбонну от 15 января 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 217.

[44] Из письма к Нарбонну от 23 ноября 1793 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 209.

[45] Из письма к Риббингу от 27 января 1795 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 242.           

[46] Из письма к Риббингу от 17 марта 1795 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 282.           

[47] Из письма к Риббингу от 17 февраля 1795 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 255.            

[48] Из письма к Риббингу от 4 апреля 1795 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 279.            

[49] Из письма к Риббингу от 4 апреля 1795 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 290.           

[50] Из письма к Нарбонну от 15 декабря 1793 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 211.

[51] Сталь никогда ни с кем не порвала отношений, кроме Таллейрана.

[52]  Du Bos Ch. Grandeur et misère de Benjamin Constant. P., 1946. Р. 242.

[53] Из письма к месье де Сталь от 8 июня 1794 г. // Staël Mme de. Correspondance générale. T. II. Première partie. Lettres de Mézery et de Coppet. P., 1968. Р. 33.

[54] Из письма к Риббингу от 8 июня 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 332.           

[55] Из письма к Риббингу от 5 мая 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 90.           

[56] Из письма к Риббингу от 14 марта 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960.           

[57] Из письма к Нарбонну от 10 июня 1793 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 122.   

[58] Из письма к Риббингу от 10 марта 1796 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 350.           

[59] Старобинский Ж. Госпожа де Сталь: страсть и литература // Старобинский Ж. Поэзия и знание. Т. 2. М., 2004. С. 355.

[60] Gautier P. Introduction // Staël Mme de. Dix années d`exil. P., 1904. P. VII.

[61] Rey P.-L. "Écrivant, elle causait encore" // Madame de Staël. Corinne ou l`Italie. "L`âme se mêle à tout". Actes du Colloque d`agrégation des 26 et 27 novembre 1999. P., 1999. P.63.

[62] Louichon B. Lieux et discours dans Delphine // Cahiers Staëliens. Delphine, roman dangereux ? P., 2005. №56. P. 53-63). 

[63] Reid M. Corinne, vue d`un peu loin // Madame de Staël. Corinne ou l`Italie. "L`âme se mêle à tout". Actes du Colloque d`agrégation des 26 et 27 novembre 1999. P., 1999. P. 8.

[64] Ansel I. Corinne, ou les mésaventures du roman à thèse // Madame de Staël. Corinne ou l`Italie. "L`âme se mêle à tout". Actes du Colloque d`agrégation des 26 et 27 novembre 1999. P., 1999. P. 24.

[65] Staël Mme de. Préface de Delphine // Staël Mme de. Delphine. Genève, 1987. P. 80.

[66] Staël Mme de. Préface de Delphine // Staël Mme de. Delphine. Genève, 1987. P. 87.

[67] Ibid., p. 81.

[68] Ibid., p. 80.

[69] Ibid., p. 81.

[70] Ibid., p. 82.

[71] Ibid., p. 82

[72] Ibid., p. 82.

[73] Ibid., p. 80.

[74] В статье «Коринна, или литература», посвящённой выраженным в романе философско-эстетическим взглядам Сталь, А. Вайан говорит о том, что Сталь мечтала «об утопической форме письма, где творчество успешно накладывалось бы на коммуникативный акт, где возврат к себе, предписанный вымыслом, был бы чудесным образом превращён в движение её слова к "другому"» (Vaillant A. Corinne, ou la littérature // Madame de Staël. Corinne ou l`Italie. "L`âme se mêle à tout". Actes du Colloque d`agrégation des 26 et 27 novembre 1999. P., 1999. P. 33).

[75] Staël Mme de. De l`Allemagne. P., 1882. Р. 339.

[76] Ibid., p. 339.

[77] Ibid., p. 340.

[78] Из письма к Риббингу от 5 февраля 1796 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 343.          

[79] Из письма к Риббингу от 23 сентября 1794 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 159.           

[80] Из письма к Риббингу от 27 января 1795 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 241.            

[81] Из письма к Риббингу от 9 февраля 1795 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 249.           

[82] Из пиьсма к Риббингу от 27 января 1795 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 240.           

[83] Из письма к Риббингу от 15 ноября 1794 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 197.           

[84] Из письма к Риббингу от 15 ноября 1794 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 197.                       

[85] Luppé R. de. Les idées littéraires de madame de Staël et l`héritage des Lumiers (1795-1800). P., 1969. P.108.

[86] Из письма Шлегеля к мадам Бетманн. Цит. по: Luppé R. de. Les idées littéraires de madame de Staël et l`héritage des Lumiers (1795-1800). P., 1969. P.108.

[87] Vaillant A. Corinne, ou la littérature // Madame de Staël. Corinne ou l`Italie. "L`âme se mêle à tout". Actes du Colloque d`agrégation des 26 et 27 novembre 1999. P., 1999. P. 38.

[88] Zanon D. Entre l`art et la vie, entre la référence et le sentiment: Corinne et l`amour // Madame de Staël. Corinne ou l`Italie. "L`âme se mêle à tout". Actes du Colloque d`agrégation des 26 et 27 novembre 1999. P., 1999. P. 57.

[89] Из письма к Риббингу от 13 августа 1795 // Staël Mme de. Lettres à Ribbing. P., 1960. Р. 326.           

[90] Из письма к Нарбонну от 12 ноября 1793 // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960.  

[91] Staël Mme de. Lettres sur les écrits et le caractère de J.-J. Rousseau // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 40.    

[92] Lotterie Fl. Introduction // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 122.

[93] Staël Mme de. De l`Allemagne. P., 1882. Р. 498.

[94] Ibid., p. 105.

[95] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 133.

[96] Staël-Holstein Madame la baronne de. Zulma // Staël-Holstein Madame la baronne de. Œuvres complètes. T. 1. P., 1844. P. 101.   

[97] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 133.

[98] Ibid., p. 209.

[99] Staël Mme de. De l`éducation de l`âme par la vie // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 314-315.

[100] Ibid., p. 314.

[101] Из письма к Нарбонну от 21 апреля 1794 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 278.  

[102]В этом оправдании Лоттери видит «постоянный диалог между смелой суровостью философского экзамена и несколько рассеянным присутствием того, что ещё желаемо» (Lotterie Fl. Introduction // Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 124).

[103] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 138.

[104] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 151.

[105] Из письма к Нарбонну от 24 сентября 1792 г. // Staël Mme de. Lettres à Narbonne. P., 1960. Р. 29.   

[106] Из письма к мадам д`Удето от 18 мая 1785 г. // Staël Mme de. Correspondance générale. T. 1. Première partie. Lettres de jeunesse. 1777 – août 1778. P., 1962. Р. 36.

[107] Staël Mme de. De l`Allemagne. P., 1882. Р. 382.

[108] Из письма к месье де Сталь от 10 сентября 1786 г. // Staël Mme de. Correspondance générale. T. 1. Première partie. Lettres de jeunesse. 1777 – août 1778. P., 1962. Р. 118.

[109] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres compltes. T. 1. P., 2008. P. 293.

[110] Staël Mme de. De l`éducation de l`âme par la vie // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 314.

[111] Vaillant A. Corinne, ou la littérature // Madame de Staël. Corinne ou l`Italie. "L`âme se mêle à tout". Actes du Colloque d`agrégation des 26 et 27 novembre 1999. P., 1999. P. 29-40.

[112] Staël Mme de. De l`éducation de l`âme par la vie // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 314.

[113] Staël Mme de. Réflexions sur le suicide // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 357.

[114] Staël Mme de. Lettres sur les écrits et le caractère de J.-J. Rousseau // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 37.                                                                                                                                             

[115] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres compltes. T. 1. P., 2008. P. 293.

[116] Ibid., p. 289.

[117] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres compltes. T. 1. P., 2008. P. 293.

[118] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres compltes. T. 1. P., 2008. P. 294.

[119] Ibid., p. 294.

[120] Staël Mme de. Réflexions sur le suicide // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 348.

[121] Из письма к Констану от 30 ноября 1813 г. // Staël Mme de. Lettres à Benjamin Constant. P., 1960. Р. 44.

[122] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres compltes. T. 1. P., 2008. P. 294.

[123] Ibid., p. 257.

[124] Staël Mme de. Réflexions sur le suicide // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 357.

[125] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres compltes. T. 1. P., 2008. P. 288.

[126] Staël Mme de. Réflexions sur le suicide // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 336.

[127] Ibid., p. 346.

[128] Staël Mme de. De l`éducation de l`âme par la vie // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 314.

[129] Staël Mme de. De l`influence des passions sur le bonheur des individus et des nations // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 289.

[130] Staël Mme de. Réflexions sur le suicide // Staël Mme de. Œuvres complètes. T. 1. P., 2008. P. 351.