Симонова Л.А.
Роль пейзажа в романе Сенанкура «Оберман»
Пейзаж в романе Сенанкура «Оберман» (1804) выполняет несколько функций. Природа в романе выступает маркером душевных состояний героя, его эмоционального настроя. Так, с природой часто связана элегическая тональность повествования. Упоминаемые Оберманом «туманы» соответствуют задумчивости, меланхолии. Героя привлекают вечерние сумерки, способствующие мечтательности и грусти. Природа может стать убежищем, располагающим к восторженно умиротворённому состоянию, окрашенному неясным томлением: «Первые моменты приближающейся ночи, час отдыха и возвышенной грусти» («Les premiers moments nocturnes; l`heure du repos et de la tristesse sublime» [1, р. 145]). Наблюдая за соответствием природных явлений и своего душевного состояния, Оберман старается ответить на один из главных для него вопросов мировоззренческого характера – вопрос о взаимосвязи внешнего и внутреннего: насколько внутреннее состояние зависит от внешних воздействий. Является ли испытываемое им чувство устойчивым состоянием души, врожденным свойством характера или – эмоцией, вызванной влиянием места, впечатлением от увиденного пейзажа. Однозначного ответа на этот вопрос герой так и не находит, склоняясь то к одному, то к другому. Иногда он приписывает сковывающую его тоску воздействию «грустного места», иногда настаивает на том, что его внутреннее состояние почти нисколько не зависит от впечатлений, производимых внешними событиями. Так, Оберман говорит о Вильнове как о «грустном месте» [1, р. 49] (вообще, в романе много «грустных мест», то есть тех, которые наводят на героя скуку), объясняя это тем, что там нет озера. Далее Оберман переезжает в Иверден, надеясь обрести там «приятное чувство, смешанное с печалью» («ce bien-être mêlé de tristesse») [1, р. 37], однако, несмотря на то, что там есть красивое озеро, он чувствует себя ещё более грустным, чем в Мудоне. Часто Оберман хочет смоделировать идеальное пространство, но не верит в осуществление своей грёзы, пейзаж не может совпадать с его неясными ожиданиями: «Почему природа почти никогда не содержит того, что наше воображение создаёт для наших нужд?» («Pourquoi la nature ne contient-elle presque jamais ce que notre imagination compose pour nos besoins» [1, р. 49]). «Какое же мне место нужно?» Этот вопрос в устах Обермана звучит как риторический. Где бы он ни был, он всегда будет несчастен, всегда будет носить в себе свою тоску.
Отношение к природе раскрывает трагическое мироощущение героя Сенанкура. Созерцание природы пробуждает в Обермане метафизические размышления. Речь идёт не о конкретном уголке природы, но о мировом пространстве в целом (Ж. Пурталь видит в этом «символизм в его зарождении» [2, р. 115]). Созерцаемый пейзаж напоминает о бесконечности космоса и усиливает в Обермане сознание одиночества и пустоты мира, затерянности человека: «не было иной земли, чем та, которая меня держала одного, в пустоте, в бесконечности» («il n`était plus d`autres terre que celle qui me soutenait sur le vide, seul, dans l`immensité» [1, р. 31]). У героя, чья точка зрения господствует в романе, превалирует отношение к природе как к декорации, удовлетворяющей потребность наблюдателя в величественном зрелище, способном внушить обманчивую иллюзию величия мироздания: «Недалеко от Коппе я видел восход, не бесполезно красивый, каким я уже видел его столько раз, но довольно возвышенный и величественный, чтобы набросить покров иллюзий на мой разочарованный взгляд» (C`est près de Coppet que je vis l`aurore, non pas inutilement belle comme je l`avais vue tant de fois, mais d`une beauté sublime et assez grande pour ramener le voile des illusions sur mes yeux découragés [1, р. 29]). Оберман говорит о том, что получает наслаждение не из созерцания красот, не от возможности испытывать чувства, но от способности судить, объяснять, «складывать» в своём сознании разрозненные предметные образы. Это объясняет, почему в романе Сенанкура особое место отводится именно зрительным восприятиям. В одном из писем Оберман упоминает о «самом прекрасном зрелище, которое когда-либо могла произвести заря» («le plus beau spectacle que l`aurore puisse produire» [1, р. 38]). Обермана почти всегда остаётся равнодушным наблюдателем, его восхищение – скорее рассудочное удивление перед грандиозностью зрелища. Оберман никогда не проникается красотой пейзажа (и этим он, кстати, отличается от чувствительных героев сентиментализма), он как бы только коллекционирует красивые виды, оставляющие след в его памяти, но почти не рождающие глубоких переживаний. Как коллекционера его нередко привлекают необычные виды, например, разлив озера, напоминающий библейский потоп, когда земля кажется заново сотворённой. Оберман говорит о «величии и гармонии общего», но это скорее не восторг, чувственный порыв, эмоциональное движение, но рассудочная реакция на зрительный образ, подкреплённая логическими рассуждениями. Размышляя о единстве со вселенной, Оберман, словно, имеет в виду не себя, а кого-то другого, человека вообще. Вселенная для него не имеет порядка, единства. Для того чтобы признать обратное, Оберману нужно сделать умственное усилие, абстрагироваться от себя как частности, исключения из общего закона, что и делает возможным все его теоретические выкладки. Но как только Оберман возвращается к себе самому, встаёт на позицию «я» – мир распадается, вновь становится произвольным нагромождением не связанных между собой вещей. Не находя обоснования своего бытия, Оберман готов признать себя вещью среди вещей.
Природа у Сенанкура лишена души, это застывший в неподвижности объект для наблюдений, умственных упражнений. По выражению Обермана, «великие проявления природы не представляют себе того, что они есть» («les grands effets de la nature ne s`imaginent point tells qu`ils sont» [1, р. 29]). Но и человек не может разгадать того, что есть природа («мы всё равно не смогли бы понять природу» – «on ne saurait comprendre la nature» [1, р. 84]), и эта неразгаданность угнетает, тревожит его («душа угнетена неуверенностью» – «l`âme est accablée d`incertitude» [1, р. 84]). Когда человек пробует объять природный мир в своём сознании, он сталкивается с его пугающей непроницаемостью, начинает тяготиться его непостижимостью.
Природа враждебна человеку своим равнодушием; она есть напоминание о недоступной человеку вечности: «Всё проходит; человек проходит, а миры не проходят» («Tout passe; l`homme passe, et les mondes ne passent pas» [1, р. 84]) (постоянство чаще всего закрепляется за небесами, за землёй – изменчивость). В данном случае «я» противопоставляется миру: мир вечен, тогда как «я» смертно. «Тридцать лет назад мир был, а меня не было! Недолговечная и бесполезная случайность, я не существовал, я не буду существовать…» («Et, il y a trente ans, l`ordre était, et je n`étais point! Accident éphémère et inutile, je n`existais pas, je n`existerai pas» [1, р. 86]). Время природы и время человеческой жизни не совпадают. В природе всё повторяется, всё обновляется, завершается один цикл и начинается другой, тогда как жизнь человека, как её понимает герой, проходит бесследно, бессмысленная и бесплодная. Мир причастен вечности, человек, чья жизнь мимолётна, ей непричастен. Оберман оказывается перед распавшимися связями вселенского бытия. Знание Обермана – открытие бессмысленности и пустоты мира. «Там, в тишине ночи, я задавался вопросом о моей неопределённой судьбе, моём неспокойном сердце, и эта непостижимая природа, включающая все вещи, казалось, однако, не имела того, чего искали мои желания» («Là, dans la paix de la nuit, j`interrogeai ma destinée incertaine, mon cœur agité, et cette nature inconcevable qui, contenant toutes choses, semble pourtant ne pas contenir ce que cherchent mes désirs» [1, р. 40]). Оберман не находит того, что ищет. Смерть остаётся загадкой, становится доказательством того, что смысл бытия скрыт от человека и, согласно размышлениям Обермана, законы мира никогда не будут им познаны, его представления о вещах далеки от истины, его восприятия несовершенны и дают очень приблизительное знание о предметах. Это доказывает неполноту, несовершенство человека, погружённого в вечные сомнения, страхи, колебания.
Пейзаж у Сенанкура наделён и аллегорическим значением (что даёт основание Б. Дидье говорить о «мифическом измерении» романа [3, р. 43]). Горы в романе воплощают собой преодоление влияния общества, руссоистское освобождение от пороков цивилизации, наконец – поиск духовной свободы: «Я почувствовал, как возвысилось моё существо, когда я оказался один перед опасностями суровой природы, далеко от искусственных пут и изобретательного притеснения людей» («Je sentis s`agrandir mon être ainsi livré seul aux obstacles et aux dangers d`une nature difficile, loin des entraves factices et de l`industrieuse oppression des hommes» [1, р. 57]). В горах от Обермана отступают разочарования, подавленность и скука. Горы в романе Сенанкура – это и возвышение над всем буднично-прозаическим, утилитарным: «Я хотел, чтобы никакого расчёта не вторгалось в эту альпийскую свободу и чтобы ни один человек долины не нарушал суровости этого дикого региона» («Je voulais que rien de mercenaire n`altérât cette liberté alpestre, et que nul homme de la plaine n`affaiblît l`austérité d`une région sauvage» [1, р. 56-57]). В этом случае горы противопоставляются долинам, где царят заботы и мелочные интересы, где человек влачит своё существование, подчиняясь повседневной необходимости. Разница между свободой и несвободой показана через дыхание: свобода, лёгкость дыхания в чистом, разряженном воздухе гор и – затруднённость дыхания в спёртом, грозовом, полным брожения воздухе низин. Немое, безразличное к человеческим нуждам величие природы, с одной стороны, и ничтожная, пустая суета – с другой: «Вид вершин, оказавшихся под ногами человека, – это вид настолько величественный, настолько привлекательный, настолько отличающийся от монотонной бедности пейзажа равнин… В низинах необходимо, чтобы природный человек был испорчен, дыша этим спёртым, грозовым, полным брожения воздухом, всегда потрясаемым шумом всякого рода искусств, грохотом показных удовольствий, криками ненависти и постоянными жалобами на тревоги и горести. Но там, на этих девственных горах, где огромное небо, где воздух неподвижен, время течёт медленнее и жизнь более постоянна, там вся природа красноречиво выражает общий порядок, явленную гармонию, высшее единство. Там человек обретает свою искажённую, но не уничтоженную сущность; он вдыхает дикий воздух, далёкий от испарений общества; его существо принадлежит ему самому, как и вселенной, он живёт реальной жизнью в высшем единстве» («Cette vue des sommets abaissés sous les pieds de l`homme, cette vue si grande, si imposante, si éloignée de la monotone nullité du paysage des plaines... Sur les terres basses, c`est une nécessité que l`homme naturel soit sans cesse altéré, en respirant cette atmosphère sociale si épaisse, si orageuse, si pleine de fermentation, toujours ébranlée par le bruit des arts, le fracas des plaisirs ostensibles, les cris de la haine et les perpétuels gémissements de l`anxiété et des douleurs. Mais là, sur ces monts déserts, où le ciel est immense, où l`air est plus fixe, et les temps moins rapides, et la vie plus permanente ; là, la nature entière exprime éloquemment un ordre plus grand, une harmonie plus visible, un ensemble éternel. Là, l`homme retrouve sa forme altérable, mais indestructible ; il respire l`aire sauvage loin des émanations sociales ; son être est à lui comme à l`univers : il vit d`une vie réelle dans l`unité sublime») [1, р. 58-59]. По существу, Сенанкур повторяет идеи Руссо о необходимости для человека вернуться к своему естественному состоянию в непротиворечивости с самим собой и окружающим миром, преодолев влияние общества, искажающее внутреннее «я». Однако то, что для Руссо было серьёзностью глубоко осознанного ухода, вновь и вновь утверждаемой ситуацией разрыва, в результате которого автор обретал и старался сберечь истинную суть своей личности, для героя Сенанкура становится отчасти позой, жестом, ритуалом, в серьёзность которого он сам не верит. Оберман, поднимаясь на гору, снимает одежду, бросает часы и деньги, иронично посмеиваясь над своими действиями, в которых видит странность и ребячество. Оберман не может выдержать манящей его высоты гор, его страшит одиночество, необжитость сурового пейзажа, он смиряется с необходимостью спуститься вниз. Обретение независимости в романе Сенанкура связано с перемещением в пространстве, а именно, с восхождением в гору, которое всегда непродолжительно и предполагает спуск. В конечном итоге, Оберман стремится только испытать неведомое ему чувство, необычное, редкое. Оберман может напомнить коллекционера, стремящегося собрать коллекцию редких вещей.
Люди принадлежат долине, на вершине – иное измерение, в горах бытие утрачивает свои обычные формы. Сенанкур останавливается на контрастности восприятия героем времени и пространства: на земле – движение, в горах – покой, на земле – ход времени, последовательность явлений, в горах – остановка времени, вечность, непрерывная длительность. Оберман любит забывать о времени, наблюдая за неподвижностью природы: «абсолютная тишина», «только на холодных вершинах царит эта неподвижность, это великолепное постоянство, которое не выразит ни один язык и не постигнет воображение» («un calme absolu», «ce n`est que sur les cimes froides que règne cette immobilité, cette solennelle permanence que nulle langue n`exprimera, que l`imagination n`atteindra pas») [1, р. 61-62]. На вершинах гор герой может забыться и на мгновения почувствовать своё величие, так как внизу перед лицом времени, повседневного хода событий он осознаёт свою ничтожную малость, обречённость на исчезновение. Горы напоминают о величии мироздания и, одновременно, о неподвластности природы человеку. Это пространство, где человек может затеряться в бесконечности и безвременье: «Там время очарования и забвения. Вы больше не знаете, где небо, где горы, на чём они расположены; вы не находите больше горизонтального уровня, нет больше горизонта, мысли путаются, ощущения непонятны…» («Il y a là un temps de prestige et d`oubli. L`on ne sait plus où est le ciel, où sont les monts, ni sur quoi l`on est porté soi-même ; on ne trouve plus de niveau, il n`y a plus d`horizon ; les idées sont changées, les sensations inconnues...») [1, р. 145].
Человек Сенанкура не может прочувствовать слияния с природой, тайна которой для него остаётся скрытой («…Бесконечные изменения мира были бы для его мысли непроницаемой тайной». «…Les perpétuelles mutations de l`univers seraient à sa pensée un mystère impénétrable» [1, р. 62]). Кроме того, взгляд Обермана стремится прозреть космическую широту мироздания, заглянуть за горизонт. Но это не забвение, не слияние внешнего и внутреннего, как у Руссо. Оберман испытывает всё ту же неудовлетворённость, ищет другие миры и другие светила в предчувствии ночи. Покой, царящий в горах, пробуждает активность мысли. Однако впечатления, чувства, мысли настолько изменчивы, что Оберману трудно удержать их в памяти: «Я хотел бы сохранить следы более точные, не моих общих ощущений от этих немых краёв – они не будут забыты, но мыслей, которые они вызывали и которые моя память почти не сохранила» («Je voudrais avoir conservé des traces plus sûres, non pas de mes sensations générales dans ces contrées muettes, elles ne seront point oubliées, mais des idées qu`elles amenèrent et dont ma mémoire n`a presque rien gardé» [1, р. 62]). Каждое последующее впечатление от увиденного и произвольно зарождающиеся мысли скрывают, затемняют ранее прочувствованное и продуманное. Вслед за Руссо Сенанкур утверждает, что единственная возможность воспрепятствовать утрате памяти о характере чувств и последовательности мыслей – письмо: «Нужно было записать всё, что я испытывал…» («Il eût fallu écrire ce que j`éprouvais…» [1, р. 62]).
Важное место в романе Сенанкура отведено образу воды. Примечательно, что в некоторых случаях автор «Обермана» повторяет ситуации, описанные в «Прогулках одинокого мечтателя» Руссо. Например, Оберман продолжительное время проводит в лодке, спущенной на воды озера. Колебания волн, движению которых отдаётся Оберман, компенсирует апатию героя, даёт ему ощущение включённости в общее движение жизни, ход вселенского бытия, приобщённости к вечности. В отличие от Руссо, который описывает прихотливость работы расслабленного сознания в моменты неуправляемого плавания лодки, герой Сенанкура ограничивается кратким указанием на чувственные ощущения. Сенанкуру важна бессознательная связь, которая возникает между Оберманом и природным миром через размеренные колебания и их звуковое сопровождение, каковым является шум волн. Это проявление неведомых сил, гармонию которых так и не удаётся разгадать герою. Здесь внешнее замещает отсутствие внутреннего.
Вода манит героя своей близостью к небесному, запредельному. Вода, отражающая небеса или сливающаяся с ними, служит напоминанием о бесконечности: «…Неподвижная, сверкающая на свету и сливающаяся с небесами вода стала подобно им бесконечной и ещё более чистой, лёгкой, красивой. Её тишина удивляет, её прозрачность обманывает, воздушное великолепие, которое она повторяет, кажется, раскрывает её глубины… вы находите под вашими ногами пустоту небес и необъятность мира» («…L`eau sans vagues, brilliante de lumière et confondue avec les cieux, est devenue infinie comme eux et plus pure encore, plus éthérée, plus belle. Son calme étonne, sa limpidité trompe, la splendeur aérienne qu`elle répète semble creuser ses profondeurs... vous trouvez à vos pieds le vide des cieux et l`immensité du monde») [1, р. 145]. Озеро в романе Сенанкура символизирует вместилище земных тайн, прабытия (согласно древнегреческой философии, вода есть один из первоэлементов, лежащих в основе мира). Ночное озеро отличается от озера в светлое время дня, оно есть напоминание о первобытном хаосе, из которого возникло мироздание, о навсегда скрытых тайнах сотворения мира: «то, что окружено горами, есть непроглядная бездна, в тысячах шагах под вами вы различаете в сумерках и тишине непрерывное движение волн, которые, не переставая, шумят, в равномерном движении набегают на песчаный берег, низвергаются в расщелины, разбиваются о берег, кажется, что их шумы отзываются долгим шёпотом в невидимой пропасти» («tout ce que les monts entourent n`est qu`un gouffre indiscernable, et au milieu des ténèbres et du silence vous entendez, à mille pieds sous vous, s`agiter ces vagues toujours répétées, qui passent et ne cessent point, qui frémissent sur la grève à intervalles égaux, qui s`engouffrent dans les roches, qui se brisent sur la rive, et dont les bruits semblent rèsonner d`un long murmure dans l`abîme invisible») [1, р. 145-146]. Вода объемлет всё, воплощает вечно живую и неизменную суть мира, заключает в себе энергию бытия: «…В приятном звуке этой воды, которая выходит из немого льда и постоянно течёт из неподвижного источника, который, никогда не кончаясь, теряется с грохотом, спешит, чтобы пробить пропасть, и, кажется, падает вечно. Наши годы и века человечества падают тоже: наши дни скрываются в тишине, соскальзывают в забвение. ( ) Отрезанный от окружающего этой водой и её бесконечным шумом, я видел все места перед собой и не видел больше себя ни в одном из них. Неподвижный, я был, однако, взволнован необычным движением. Будучи в безопасности посреди угрожающих разрушений, я был как будто бы поглощён водами и погружён в пропасть. Я покинул землю и осуждал мою смешную жизнь, она вызывала во мне сожаление… Я увидел очень отчётливо, что я никогда не знал счастливых и далёких страниц хода времени. Моисеи, Ликурги косвенным образом доказали миру их возможность: их будущее существование открылось мне в Альпах» («…Au bruit si imposant de cette eau qui sort d`une glace muette, et coule sans jamais finir, qui se précipite pour creuser des abimes, et qui semble tomber éternellement. Nos années et les siècles de l`homme descendent ainsi : nos jours s`échappent du silence, la nècessité les montre, ils glissent dans l`oubli. ( ) Séparé de tous les lieux par cette atmosphère d`eau et par ce bruit immense, je voyais tous les lieux devant moi, je ne me voyais plus dans aucun. Immobile, j`étais ému pourtant d`un mouvement extraordinaire. En sécurité au milieu des ruines menaçantes, j`étais comme englouti par les eaux et vivant dans l`abîme. J`avais quitté la terre, et je jugeais ma vie ridicule ; elle me faisait pitié... Je vis plus distinctement que je ne les avais jamais vues ces pages heureuses et éloignées du rouleau des temps. Les Moïse, les Lycurgue, prouvèrent indirectement au monde leur possibilité : leur existence future m`a été prouvée dans les Alpes») [1, р. 375]. Итак, вода суггестивно заключает в себе законы мироздания. Вода в романе находится в постоянном движении, воплощая неиссякаемую энергию жизни, а также непрекращающийся ход времени. Вода становится метафорическим образом вечности, с которой, кстати, связана и категория пространства: вечность – значит бесконечность. Не случайно, водный поток падает в пропасть (здесь «пропасть» – аллюзия на античный тартар, вместилище хаоса), а шум воды наделяется эпитетом с пространственной семантикой – immense («бесконечный шум» – «ce bruit immense» [1, р. 375]). Сенанкур использует развёрнутое сравнение: как вечно, безостановочно бежит вода, так бегут годы и века человечества, исчезая в небытии. С образом воды связан мотив смерти – неизбежности тишины и забвения. Однако смерть, исчезновение – это ещё и вечная жизнь, обретённая в слиянии с космическим целым. Оберман как бы переживает смерть: «я как будто был поглощён водами и погружён в пропасти» («j`étais comme englouti par les eaux et vivant dans l`abîme») [1, р. 375]. Герой отчётливо видит землю, но не видит в ней себя, он больше с ней не связан. Оберман как бы перерождается, изменяясь духовно, обретая веру (не случайно, упоминается Моисей). Однако эта вера не в Бога, но в необычное, чудесное; неясная, смутная, неопределённая вера в обновление мира. На то, что вода связана с инициацией, приобщением к тайному знанию, говорит и название места, где обосновывается в конце романа (первая редакция) Оберман и где решает посвятить себя литературе, – Иманстром, что может прочитываться через немецкий диалект: «река» (stròns) и «всегда» (imen, immer). Получается – «река вечности» (на что указывается в работе Б. Дидье [4, р. 148]).
Самым любимым временем суток для Обермана являются предрассветные и предзакатные сумерки (les ténèbres). Это переходное состояние, когда всё в природе чревато изменениями, ничто не имеет чётких очертаний, заставляя подразумевать разные метаморфозы. Неопределённость, загадочность привносит обаяние в природный мир (например, Вальвен в сумерках очарователен, тогда как днём это обыкновенное место). Это манящая неизвестность, которая зависит от приглушенной яркости света. В темноте лучше мечтать, при свете дня природа лишена таинственности, привлекательности, банальна. Некоторые исследователи отмечают импрессионистичность пейзажных зарисовок Сенанкура. Однако эмоциональное состояние героя, связанное с переживанием момента, изменчивым, мимолётным впечатлением заслоняется символико-аллегорическим значением картины, тем более что одни и те же образы-знаки во множестве повторяются в романе. Сумеречный пейзаж становится знаком влекущей своей неразгаданностью тайны, всегда желанной для Обермана, удерживающей его внимание («долина, неясно освещённая в тени, под влажной завесой, туманное очарование утра» («la vallée doucement éclairée dans l`ombre, sous le voile humide, charme vaporeux du matin») [1, р. 143]). Свет дня лишает пейзаж обаяния, делает формы слишком отчётливыми, утомляет. Такое состояние характерно для людей, разочарованных жизнью, тех, кого оставили иллюзии молодости: «рассеялся счастливый покров наших дней. Нет больше полутеней, скрытых пространств, в которые так хочется проникнуть. …Все вещи жизни, лишённые покрова, представляют в отталкивающей правдивости сложный и унылый механизм их обнажённого скелета» («s`est dissipé le voile heuseux de nos jours. Il n`y a plus de ces demi-ténébres, de ces espaces cachés qui plaisent tant à pénétrer. ...Toutes les choses de la vies, dépouillées de ce revêtement, présentent, dans une vérité rebutante, le savant et triste mécanisme de leur squelette découvert») [1, р. 143]. И наоборот (не нужно забывать, что значение символа у Сенанкура может изменяться до противоположного) – сумеречные пейзажи, недостаток света, темнота соответствуют гнетущей героя беспросветной тоске, утрате надежд и желаний, часто выступают аллегорией несчастной жизни. Оберман терзается из-за своей несостоятельности, неосуществимости желаний, его жизнь не прожита. Образ сумерек, темноты становится воплощением безнадёжности, тоски, нереализованных желаний, бессмысленности жизни, апатии. Земное существование пугающе быстротечно и обманчиво-призрачно. Человек находится под влиянием вечной ночи, то есть обречён на утрату веры.
С осенью связан мотив умирания, перехода от жизни к смерти: продлевается жизнь в преддверии смерти («получая … продолженную длительность, которая на закате своего разрушения замирает с грацией, которая, слабея в приятной медлительности, кажется, заключает одновременно и отдых даруемой смерти, и очарование утраченной жизни») («recevant…une durée prolongée, qui, sur le penchant de sa ruine, s`arête avec beaucoup de grâce ou de sécurité, et qui, s`affaiblissant dans une douce lenteur, semble tenir à la fois et du repos de la mort qui s`offer, et du charme de la vie perdue») [1, р. 105]). Осенью герой испытывает сложное чувство, в этот сезон «приходит к человеку самое продолжительное из удовольствий его сердца, это сладострастие меланхолии, это полное тайн очарование, которое заставляет его жить этими горестями и любить себя в чувстве своего разрушения» («vient à l`homme la plus durable des jouissances de son cœur, cette volupté de la mélancolie, ce charme plein de secrets, qui le fait vivre de ses douleurs et s`aimer encore dans le sentiment de sa ruine») [1, р. 105-106]. Картины осени рождают «противоречивое» удовольствие. Осень – период, когда обостряется чувство времени, усиливается ощущение необратимого течения, ускользания человеческой жизни. Наблюдая смерть в окружающем, Оберман изживает страх смерти в себе самом: «Естественно, что мы больше наслаждаемся обречённым на умирание существованием, когда, предупреждённые всей его хрупкостью, чувствуем смерть, продолжающейся в нас» («Il est naturel que nous jouissions mieux de l`existence périssaable, lorsque, avertis de toute sa fragilité, nous la sentons néanmoins durer en nous») [1, р. 106]. Осень связана также с отдыхом, остановкой, это не смерть, но долгожданный сон («сезон, когда всё кажется закончено, есть единственный, когда я сплю в мире на земле людей» («la saison où tout paraît finir est la seule où je dorme en paix sur la terre de l`homme») [1, р. 106]). Осень есть и предчувствие весны, возрождения («осень великолепна, потому что весна ещё должна прийти для нас» («l`automne est délicieux parce que le printemps doit venir encore pour nous») [1, р. 106]). Весна, пожалуй, является единственным образом, имеющим в романе Сенанкура импрессионистическое звучание. Весной, в марте, Оберман почувствовал себя счастливым, так как он пригрезил о гармонии мира. В картине весны важна сама непосредственность впечатления, которое пробуждает чувства, воображение. Множество эмоций, образов вызваны совсем незначительным событием, мимолётным впечатлением, например, видом и запахом нарцисса. Цветы с их запахом возвращают к «более интимной жизни», то есть жизни, отрекающейся от излишней рефлексии, от ига разума, возвращающейся в лоно природы, растворяющейся в чувственных ощущениях и доверяющейся интуитивному познанию законов бытия. Оберман прозревает «невидимые излучения» («ces emanations invisibles»), скрытые за материальной оболочкой [1, р. 423]. Каждое создание природы говорит человеку о загадке вселенной, обращено непосредственно к его душе. Здесь встречаются яркие примеры обращения к разным чувственным восприятиям: «Цвета должны быть красноречивы: всё может быть символичным. Но запахи более проникновенны, потому что они более таинственны» («Les couleurs aussi doivent avoir leur eloquence: tout peut être symbole. Mais les odeurs sont plus pénétrantes, sans doute parce qu`elle sont plus mystérieuses») [1, р. 423]. Цветы в данном случае выступают ещё и символами незащищённости человеческой жизни, конечности человеческого бытия. Цветы недолговечны, это хрупкая красота, что также обозначает гармонию, которая легко поддаётся разрушению. «Я нахожу что-то от бесконечной иллюзии» («Je retrouve quelque chose de l`illusion infinite») [1, р. 425], – эти слова, которыми обрывается дневник Обермана, вносят новую ноту в минорное звучание романа, обозначив надежду на примирение с жизнью в сближении с природной гармонией, приятие миропорядка.
В романе Сенанкура исследователи находят первые примеры синестезии, когда задействованы разные чувственные восприятия: зрительные, слуховые, обонятельные. Так, Б. Ле Галл убеждён, что «Сенанкур ещё до Бодлера представляется отцом синестезии ˂…˃ Для Сенанкура, как и для Нерваля, всё сообщается» [5, р. 131]. Звук, цвет, запах – всё оказывается связанным. Особое значение у Сенанкура приобретают звуки. «Именно в звуках природы рождается самое сильное выражение романтического характера», «любуются тем, что видят, но чувствуют то, что слышат», звуки «сделают впечатление более глубоким и более длительным, чем их формы» («C`est dans les sons que la nature a place la plus forte expression du caractère romantique», «on admire ce qu`on voit, mais on sent ce qu`on entend», les sons «feront une impression plus profonde et plus durable que leurs formes») [1, р. 146]. Природа оживляет монотонную жизнь, придаёт ей разнообразие. Звуки природы важны для героя ещё и тем, что напоминают о движении вселенского бытия (и именно потому, что звуки свидетельствуют о присутствии некой непознанной тайны, к ним прилагается эпитет «романтический», например, «романтические звуки спускались с горы» («des sons romantiques descendaient de la montagne») [1, р. 281]). Оберман внимательно прислушивается к звукам осени: падающей листве, воде, уносящей листья. Героя пугает бесчувствие, истощение жизненной энергии, отсутствие чувственно-эмоциональных движений, внутренняя опустошённость. Его страшит тишина, которая сопутствует скуке, напоминает о небытии («скука истребляет мою жизнь в долгой тишине» («l`ennui consume ma durée dans un long silence») [1, р. 339]). Поэтому он ищет пространство, где присутствовала бы вода: ему необходим звук воды, будь то звук озера, ручья, горной реки. Разрывая тишину, журчание воды напоминает о непрекращающейся жизни, неистощимой силе природы, к которой приобщается человек, в первую очередь, благодаря ощущениям. Мелодия звуков даёт Оберману чувство бесконечности. Именно звуки, побеждающие время и пресуществляющие мгновения в длительность, напоминают Оберману о возможности вселенской гармонии, им безвозвратно утраченной. Однако важно, что это только ощущение, мимолётное чувство, которому Оберман никогда не отдаётся, это знание, которому он не доверяет, которое не становится частью его мировоззрения и ставится под сомнение его критическим умом. Гармония мира для Обермана – это всего лишь предчувствие, неясное прозрение, которое разрушается рассудочными подозрениями.
Таким образом, с помощью пейзажных зарисовок автор не только передаёт эмоциональное состояние героя, но и обнаруживает особенности его мировоззрения, его интеллектуальное усилие. Характер воспроизведённого в романе природного мира соответствует драматическому напряжению мысли Обермана, ищущего истину, но обречённого блуждать в сумерках сомнений. В природе Сенанкуру удаётся открыть новые изобразительные возможности, позволяющие отразить сложность личностного сознания, что найдёт отражение в произведениях его поздних современников, в частности, в «Сладострастии» Сент-Бёва и «Лилии в долине» Бальзака.
Список литературы
1. Senancour de. Obermann. P.: Bibliothéque-Charpentier, 1892. 432 р.
2. Pourtales G. de. Éthique et esthétique de Senancour // Pourtales G. de. De Hamlet à Swann. P.: Les Éditions G. Grès, 1924. Р. 83 – 134.
3. Didier B. Introduction // Senancour. Obermann. Dernier version. P.: Champion, 2003. P. 7 – 48.
4. Didier B. Senancour romancier. Oberman, Aldomen, Isabelle. P.: SEDES, 1985. 351 р.
5. Le Gall B. L`imaginaire chez Senancour. T. 1. P.: Librairie José Corti, 1966. 623 р.