Симонова Л.А.

«НАЙДУ ЛИ Я СИЛЫ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ»: АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА Б.КОНСТАНА

        «Адольф»(1806), «Моя жизнь»(1811), «Сесиль»(1812), «Амели и Жермен»(1803), «Дневники»(1803-1805) – всё это написано Констаном о себе и, главным образом, для себя (к печати предназначался только «Адольф»). Каждое из этих произведений – неоконченный слепок с ещё не ушедших из памяти событий. Взятые вместе,  эти прозаические опыты прочитываются как напряжённое усилие разгадать причину трагической неосуществимости мечты о счастье. Независимо от избранного предмета повествования, перед нами – неотступное повторение всё тех же мучительно-неразрешимых вопросов. Сам процесс письма становится для Констана переживанием, осмыслением и попыткой завершения собственной судьбы. Жизнь творится воплощённым в слове сознанием, обретая форму неоконченного романа. Торопливо набросанные в случайных тетрадях, часто неожиданно обрывающиеся сочинения должны были удержать изменчивую, неопределённую в своей беспорядочности действительность, придать связь, а следовательно, символическую значимость множеству фактов. Написанное должно объяснить непостоянство характера с его способностью испытывать массу впечатлений, противоречивых чувств, неясных волнений, подчинить неуловимую быстротечность жизни постоянству словесных образов и форм. Получается нечто вроде книги, к которой можно обратиться для того, чтобы ещё раз увидеть себя, убедиться в истинности своего существования. Констан так объясняет необходимость вести дневник: «Этот дневник служит не для того, чтобы вновь вселить в меня прошлые чувства, но для того, чтобы напомнить, что я испытывал эти чувства… Таким образом, этот дневник – своего рода история, я нуждаюсь в моей истории, так же как и в истории кого-то другого, чтобы знать и без конца не забывать самого себя»(1). Это высказывание можно отнести ко всей автобиографической прозе Констана, увидев в ней единую «историю», в которой автор ищет самого себя, являя нравственный облик в своей устремлённости к счастью.

        В автобиографической прозе Констана мы встречаем удивительную близость жизни и творчества, при этом последнее осуществляет то, что не может сбыться в реальности.  «В моём положении мне не достаёт только постоянства, чтобы быть счастливым»(2), - встречаем в одном из писем Констана признание, которое многократно будет повторяться в его письмах и дневниках. Постоянство или, скорее, непротиворечивость, должна быть найдена (и Констан надеется на это) в композиционной стройности литературного произведения. Констан преодолевает фрагментарность, незавершённость текстов так же, как преодолевает неустроенность своей жизни. Текст «Амели и Жермен» разбит на датированные параграфы, что сближает его с дневниковой формой, однако фрагментарность  преодолевается общим заголовком, единством фабулы и заданностью темы – размышлением о двух женских характерах. В «Сесили» Констан не может избежать описания роковых препятствий, своей нерешительности, бесконечных метаний между двумя женщинами – всего, что  отдаляет его воссоединение с избранницей, но зато может с первых строк предвосхитить желанную развязку. «Теперь моя жена», - говорит он в самом начале повествования о Сесили, за которой скрывается Шарлотта де Андерберг. Всё повествование устремлено к заключению союза между любящими, долгожданному постоянству, которое положит конец бытовой неустроенности, внутренней раздвоенности рассказчика, его мучительной саморефлексии. Однако заданного финала так и не наступает(3). Сочинение остаётся незаконченным. А казалось бы, замышленное по законам романа должно осуществиться, мало того, - войти в саму жизнь, придав ей упорядоченность, смысловую завершённость, надёжность навсегда обретённого покоя. Но человек не может до конца определить себя, написав свою судьбу. Единственное законченное произведение автобиографического характера – «Адольф», хотя в соответствии с первоначальным замыслом его содержание должно было составлять лишь эпизод большого романа. Можно предположить, что именно завершённость «Адольфа» сделала его неинтересным в глазах Констана, для которого изданное произведение лишилось значительности непосредственно переживаемой, никогда до конца не определимой истины.  В предисловии к третьему изданию Констан прямо говорит об этом: «То, что составляет «Адольфа», стало мне абсолютно безразличным; я не придаю никакой ценности роману…»(4). То, что прежде было непосредственным опытом, становится предметом насмешливо-критической оценки. Это подтверждается и постепенным охлаждением Констана к чтению своего романа. Писатель, любивший читать «Адольфа» в обществе знакомых, вынужден был вскоре отказаться  от этой затеи, тем более что его слёзы во время патетической декларации всё чаще стали сменяться приступами смеха. Так, завершённость текста не становится для Констана прибежищем от непостоянства, слово выражает то, чего уже нет(5), а человек вновь оказывается перед пугающей неизвестностью.

        Неустроенность преследовала Констана с самого детства. Мать писателя умерла вскоре после его рождения. Отец, уделявший ребёнку мало внимания, доверял его воспитание гувернёрам, часто людям недостойным и ограниченным. С семи лет мальчик сопровождал отца в его продолжительных поездках по странам Европы. В «Моей жизни» мы не встретим описания тихого подрастания ребёнка в стенах родительского дома, зато найдём маршруты постоянных перемещений из одного города в другой, перечисление целого ряда неудачных попыток получить серьёзное образование, чередовавшихся с безрассудными поступками с целью освободиться из-под опеки отца. Такая беспорядочность жизни, пестрота впечатлений, усиливающие природную живость характера, неуравновешенность, склонность к аффективным действиям, с каждым годом  всё более перестаёт удовлетворять Констана. В одном из писем, отвечая на упрёки своей тётки в дурных наклонностях, он  объясняет своё поведение полученным в детстве воспитанием: «Вспомните моё воспитание, эту скитальческую, беспорядочную жизнь, эту суету, которая меня окружала, этот иронический тон, который царит в нашей семье…»(6). В письмах к родным молодой Констан оправдывает свои безумства, тешит своё самолюбие надеждами на будущее, в резкости его суждений слышится вызов и независимость взглядов. Однако со временем, наедине с самим собой Констан всё чаще придаётся грустным размышлениям, обнаруживая неуверенность и беспокойство. Он приходит к неутешительным выводам о бесцельно прожитых годах, о невозможности реализовать многие планы, разумно устроить своё будущее. Всё более частыми становятся приступы меланхолии, усиливающейся признанием собственного бессилия перед обстоятельствами. В апреле 1804 года во время поездки в Лозан Констан записывает в дневнике: «Почему меня преследуют такие грустные и мрачные мысли, которым нет объяснения и от которых я не могу избавиться? Утратил ли я власть над собой? Что я хочу, и в чём причина моей грусти? Разве моя судьба уже не в моих руках? Разве не нашёл я в себе силы для работы, а вместе с этим и надежду? Одной только воли не достаёт мне для того, чтобы быть счастливым. Следуя трём решениям, я им стану. Посвятить жизнь литературному труду, держаться в стороне от всех дел, которые я оставил, следуя безупречному поведению, твёрдо обосноваться там, где найду познания, безопасность, независимость»(7). К этому времени Констана начинает тяготить многолетняя связь с Жермен де Сталь, сопровождая которую в её вынужденных скитаниях он, казалось, легкомысленно растрачивает силы. Констану не доставало внутреннего покоя, он размышляет о пристанище неторопливого существования, далёкого от светской суеты, но не лишённого приятности общения. Его воображению предстаёт деревенский уголок, где «царят любовь и уединение» и где находит приют человек, «уставший от света, шума, суеты, жаждущий тишины, размеренности, одиночества и отдыха»(8). Мечта об идиллическом пространстве часто сопряжена для Констана с мыслью о супружестве, что можно увидеть и в «Адольфе», и в «Амели и Жермен», и в дневниках. Иногда картина гармонического устройства семьи лишена каких бы то ни было конкретных реалий. В одной из дневниковых записей Констан говорит о некоей «поселянке», выступающей в роли супруги и скрашивающей его уединение. Констан указывает на реальное лицо, что не мешает ему описывать счастье на лоне природы в духе пасторальной традиции. Констан видел и другую сторону брачного союза.  Брак должен соответствовать ожиданиям других, что обеспечит ему уважение в свете, а значит – прочность. Супружеский союз служит проводником в мир органичных связей, расширяющих «обжитое» пространство: дом – отечество.  Настаивая на заключении брака с мадам де Сталь после их многолетней связи, Констан хотел всеми признаваемого и уважаемого союза. Он видел в супружестве данный свыше закон, в котором заключается образец порядка и обустроенности. При этом удовольствие не  противоречит долгу, а чувство подкрепляется уверенностью в следовании разумным правилам: «О счастье непорочного брака, когда к удовольствию не примешивается горечь, а долг соседствует со всеми наслаждениями, когда та, которая становится подругой, спутницей жизни, разделяет ваши мысли и ваши интересы!»(9) И здесь примечательно употребление понятия «долг». Покой, уважение, независимость – вот тот идеал, который Констан надеется обрести в брачном союзе. Счастье, залог которого – чувство, эмоциональное переживание, призрачно и недолговечно. Оно утрачивает свою привлекательность для того, кто мучительно переживает изменчивость страстей, испытывает вину перед теми, чья привязанность оказалась сильнее. Поэтому и появляется понятие долга (le devoir)  как закона, преодолевающего суетность и непостоянство чувства. Руководствуясь долгом, который может редуцироваться до системы правил, человек перестаёт непрестанно оказываться перед лицом выбора, наталкиваться на неразрешимые вопросы, снимает с себя непосильный груз ответственности за приятие или неприятие потенциальных возможностей. Долг всегда предстоит человеческим устремлениям, это надличностный, а потому непротиворечивый закон: «Когда преследуют только свой интерес, один лишь результат подтверждает не ошиблись ли мы, и если вдруг ошиблись, никакое чувство не облегчит страдания, которое мы будем испытывать. И только подчиняясь долгу, невозможно ошибиться, так как то, что делается, не зависит от результата»(10). Идиллическое пространство супружества не было бы для Констана столь притягательным, если бы не грёза об идеальной спутнице жизни. В «Амели и Жермен» образ будущей жены приобретает более реальные очертания. Найден объект интересов – Амели Фабри, юное, живое, легкомысленное существо, не наделённое большим умом, но зато обещающее послушно следовать урокам мужа. Констан надеется воспитать эту женщину, воплотив свой идеал. Супруга, по его мнению, должна обладать мягким характером, быть не слишком умной, зависеть от воли нежно любимого мужа, разделяя его вкусы и привычки. Такая женщина стала бы идеальным дополнением к тихой и уединённой, но не лишённой приятностей жизни в деревне, жизни, чья неторопливая размеренность нарушается разве что встречами с друзьями и участием в светских развлечениях.

        Этот идеал гармонического существования окажется для Констана недостижимым. В марте 1805 года, терзаемый сожалениями, Констан запишет: «Какое странное стремление к независимости и уединению преобладала в мой жизни, и по причине какой ещё более непонятной слабости я прожил всё это время в наибольшей зависимости от других и в состоянии далеко не уединённом»(11). Что же препятствовало Констану вести уединённый образ жизни? Прежде всего, это желание славы, которую Констан искал как в общественно-политической(12), так и в литературной деятельности, связывая свои надежды на память потомков с историко-философским трудом «О Религии». «Возможно, я бы умер, если бы не мог ничего сделать для столь желанной славы, имея всеми признаваемые способности»(13), – признаётся Констан. Наслаждение домашним покоем и неутомимая деятельность, требующая напряжения физических и духовных сил. Для Констана оказывается невозможным примирить эти состояния. Мало того, он видит причину всех неудач в  усилии людей его времени объединить разные способы жизнеустройства, один из которых предполагает следование простому домашнему порядку с его обычными обязанностями и скромными радостями, другой – всецелую поглощённость интеллектуальным трудом, одержимость поиском научной истины, призванной принести пользу человечеству. Объединяя эти способы, люди, по мысли Констана, губят свои интеллектуальные способности и, одновременно с этим, начинают ненавидеть ограниченность обыденного существования. Стремясь к умиротворённо-счастливому состоянию, Констан, противореча самому себе, ищет возможностей устроить литературную и политическую карьеру: «Я мог бы вести тихую жизнь без литературы и славы, а они ещё не раз нарушат  покой моей жизни, вынуждая меня провозглашать и защищать мои взгляды; и несмотря на эту уверенность, я предпочитаю литературную славу счастью, в то же время не питая иллюзий на счёт ценности и сущности этой славы»(14). Настойчиво искать славы, жертвуя счастьем, Констана заставляет страх перед небытием, угроза бесследно исчезнуть в стремительном потоке времени. Однажды, поднявшись на полуразрушенную башню близ Этампа, он испытал сильное волнение при мысли о мимолётности жизни, конец которой будет означать вечное забвение: «Кто знает, через какой краткий срок я буду более мёртвым, чем эти руины, которые, по меньшей мере, стоят на земле и иногда привлекают взгляды живущих»(15). Констан был беспокойно чуток к движению времени, над которым никогда не  имел власти: оно всегда ускользало, бесследно исчезало, принося или удовлетворение от выполнения задуманного или сожаление о напрасно прожитых днях(16). К последнему давало повод вынужденное бездействие, чаще всего по причине физического недомогания (у Констана было слабое зрение, что заставляло его иногда нанимать писца при работе над политическими и историческими трудами), глубокой меланхолии или мечтательно-рассеянного состояния духа и, что было особенно горько сознавать, требовательного вмешательства женщин.

        В женщинах Констан видит тех, кто противостоит ему своими желаниями, нарушает покой и одиночество, вносит беспорядок, подчиняет своей воле. В дневнике Констан записывает: «Женщины, женщины! Как это верно, что необходимо им противостоять. Как пагубно их обаяние, как они эгоистичны, сами того не зная!»(17)Любовная связь видится источником волнения, беспокойства, а значит, - несчастья: «…Никто не был более любим, более превозносим, более обласкан, чем я, и никогда мужчина не был менее счастлив»(18). Это всегда мучительный отказ от права поступать так, как хочешь и, в то же время, комплекс вины из-за страха причинить боль другому. Любовь живёт иллюзией, поэтому не обязательно присутствие того, к кому её испытываешь («любовное чувство не имеет ничего общего с объектом любви»(19)). По Констану,  любовь – это «чувство, которое направляют, когда бывает такая необходимость, на первый попавшийся объект. Всё его обаяние заключается в воображении того, кто его испытывает»(20). Поэтому Амели («Амели и Жермен») Констан может любить в её отсутствие, а не тогда, когда её видит. Если её нет рядом, его воображение «убирает то, что в ней неприятно поражает, прибавляет то, что ей не достаёт, предполагает то, что ей соответствует»(21). Любовь становится никогда не утолимым желанием, так как всегда направлена на то, чего нет. Это бесконечная погоня за призраком, созданным собственным воображением. Реальные же отношения всегда приносят разочарование и приобретают ценность только тогда, когда становятся прошлым и удерживаются памятью. Анна Линдсай, Шарлотта Дютертр… В 1805 году связь с этими женщинами кажется давно прошедшим событием. Однако Констан продолжает переписку с одной, наносит визиты другой, видя в этом «скромный отзвук любви», отвечающий его «душевной слабости», которая делает его «восприимчивым к голосу когда-то любимого существа»(22). В «Сесили», «Амели и Жермен», дневниках Констан с настойчивостью моделирует ситуацию выбора между двумя женщинами. Жермен де Сталь и Амели Фабри, мадам де Сталь и Шарлотта де Андерберг. В сопоставлении потенциальных соперниц высвечивается облик повествователя в его изменчивости и внутренней противоречивости. В каждой из женщин, с которыми Констана сводит судьба, он ищет самого себя, дорожит воспоминаниями о каждой связи, зная, что с её забвением утратит часть своей души. Констан довольно часто заявляет о своём стремлении к независимости и одиночеству («беспредельное счастье одиночества»(23)), но не может без спутницы, только в соприкосновении с другим у него есть надежда обрести и понять собственное «я».

        Человек с его характером обречён желать невозможного, никогда не получая удовлетворения от того, что имеет. Мечты, желания, чувства, впечатления – всё с невероятной быстротой изменяется для Констана, мешая найти устойчивость истины, увидеть ясность цели («Странное я создание! Все мои чувства истинны, однако все они друг друга искажают, и в другое время каждое из них может показаться ложным»(24)). Поэтому наряду с «историей» – выраженной и закреплённой в слове жизнью – Констану необходимо не просто любовное увлечение, но прочная связь с другим, которая своей продолжительностью не позволит сомневаться в её значимости. Тринадцать лет, несмотря на разногласие и ссоры, несходство характеров и привычек, Констан и Жермен де Сталь оставались вместе. Им было знакомо ощущение близкого присутствия другого, даже тогда, когда их разделяло огромное расстояние. Об этом красноречиво свидетельствует переписка. Однажды из-за задержки почты Констан не получал писем от мадам де Сталь целых двенадцать дней, что привело его в замешательство: он не мог представить, что его Минетта (как он часто называл мадам де Сталь) может прожить такой огромный срок, не написав ему ни одного письма. Этот другой близок, но всё же противостоит тебе своей непохожестью.  Жермен и привлекала и, одновременно, отталкивала Констана. Жермен покоряла его умением вести беседу, прямодушием и доверительной откровенностью, которые «покоряли сердце, мгновенно устанавливая между ней и теми, кто её слушал, полную близость, и устраняли всякую сдержанность, всякое недоверие, всякие скрытые опасения, невидимые барьеры, которые природа возвела между людьми и которые не всегда может преодолеть сама дружба»(25).  Было в Жермен и то, что настораживало и пугало Констана: непостоянство, порывистость характера, настойчивость, с которой она требовала к себе внимания, почти мужская властность, подавлявшая окружающих и особенно угнетавшая слабого в своей нерешительности Констана. Однако долголетняя связь была не просто привычкой жить вместе, но такой привязанностью, когда трудно решить, где кончается собственное «я» и начинается «я» другого («Связь, которая нас объединяет, существует в самой глубине моего сердца»(26) или «Минетта – часть меня, я не могу её вырвать из моей жизни»(27)). Констан долгое время надеялся на брак с мадам де Сталь, который должен был придать прочность их отношениям, внести в их жизнь упорядоченность и уверенность. Их брак оказался невозможен, впереди – всё та же неустроенность. «Странно, что я не освобожусь от этого вихря, который несёт меня в противоположную сторону от того, что я больше всего желаю: уверенности и покоя!»(28) – пишет Констан в марте 1805 года. «Роковая связь! Моё здоровье, моё счастье, моя слава, всё приносится в жертву», «Бьондетта не оставляет мне никогда надежды на постоянство, вносит в мою жизнь вечный беспорядок»(29). Вот в чём трагическая противоречивость: вечное переживание непостоянства, движения, потрясений, вечное отталкивание от всего неустойчивого и стремление к постоянству и покою. На пути к ним оказывается слишком много непреодолимых препятствий. Жизнь, представлявшаяся прямой дорогой к желанной цели, для достижения которой достаточно волевого усилия, рационально выверенного плана, становится стихийно движущимся потоком, неподвластным человеку. «Движение жизни меня уносит, и мне не обязательно что-то делать, чтобы перемещаться с этим потоком. Я могу каждый раз отступать назад, не переставая двигаться вперёд, по крайней мере, я избавлен от необходимости прилагать усилия»(30), - этим признанием Констан начинает «Амели и Жермен». Постепенно это признание бессилия человека перед лицом необъяснимой, но всеподчиняющей силы сменяется уверенностью в провиденциальном характере событий. Констан, обессилев от безрезультатных попыток разорвать связь с мадам де Сталь и невозможности преодолеть, казалось, роковую силу, которая всё снова и снова против воли приводила его к этой женщине, даже в то время, когда он был тайно обвенчан на другой, - начинает верить в предопределённость судьбы, о чём свидетельствует духовный кризис 1807 года, во время которого Констан приходит к мистическому опыту, уверовав в провиденциальность событий и бессилие человека перед обстоятельствами. К тому же нерешительность, изменчивость желаний приводит  его к выводу о том, что угроза его благополучию –  в нём самом («Я полагал, что гроза вокруг меня, тогда как она – только во мне»(31)). Безумствовать заставляют человека необузданность, противоречивость его желаний и страстей. По мнению Констана, все без исключения, хотя и в разной степени, подвержены этому безумию, нужно лишь иметь «благоразумие сохранять серьёзность и безупречность в глазах других»(32). К постоянству и покою можно приблизиться, если провести границу между внешним миром и внутренним «я», неизменная самотождественность которого будет залогом его существования («Моя жизнь беспокойная, скитальческая, беспомощная в своей зависимости от всего, что её окружает. Моё сердце неподвижно, как скала посреди волн»(33)). Однако человек всем своим существом включён в движение жизни, причастен её волнению и беспокойству. В одной из дневниковых записей Констан, размышляя о прелестях уединённой жизни в деревне, создаёт зарисовки зимнего и летнего пейзажей. Констану важно подчеркнуть контраст между сонным спокойствием зимы и буйным цветением лета. Но если внимательнее присмотреться к двум описаниям, граница между статикой и движением будет не столь явной. Зимнее затишье способствует творческой активности, летом же ослабление душевных сил компенсируется оживлением в природе, которая властно вовлекает человека в своё сообщество. Так или иначе человек, даже помимо своей воли, оказывается причастен изменчивости мира и сам всегда изменяется. Это, пожалуй, один из самых редких эпизодов, в которых Констану удаётся примирить антиномию постоянства и изменчивости. Главным же образом, это остаётся для него мучительно неразрешимым вопросом.

        Счастье остаётся недостижимым, всегда манящим, но ускользающим в своей призрачности идеалом. Об этом идеале можно только мечтать в тиши и уединении, удерживая в своём сознании образы прошлого и наделяя их очарованием. В этом возвращении, казалось, утраченного и попытке задержать, запечатлеть радостное состояние обретения и заключается «нечто вроде счастья» («une espèce de bonheur»(34)). В будущем же искать его бессмысленно. Само желание, стремление к тому, чего нет, становится заменой счастья. В конечном итоге, в Констане живёт страх осуществления: если всё свершилось, умирает прелесть желания. О несложившемся браке с Жермен де Сталь Констан говорит следующее: «Без всякого сомнения, мы жили бы лучше, но не было бы больше этой идеи тесного единения …  Ни в одном, ни в другом не было бы мысли быть кем-то другим, мечты столь сладостной…»(35). Так, ценным становится не воплощение, а желание, сама возможность быть кем-то другим. Сущность бытия открывается для Констана именно в переживании неосуществлённости идеала, в напряжённом усилии его достичь. И автобиографическая проза для Констана – это всё то же усилие, но усилие в беспокойстве прерванное (вспомним о незавершённости произведений), что позволяет продлить желание, рождая потребность воплотить задуманное в каждом следующем произведении.

1 Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. P. 395.

2 Constant B.Cent lettres. Lausanne, 1974. P.68.

3 В действительности Констан женится на Шрлотте д`Андерберг, но отношения супругов сложатся не просто, вслед за восторженностью придёт разочарование и скука.

4 Constant B. Adolphe. Préface de la troisième édition // Constant B. Œvres.   P., 1957. P.10.

5 См. Todorov Tzv. La parole selon Constant // Todorov Tzv. Poétique de la parole.  P., 1971. P. 98-116.

6 Constant B.Cent lettres. Lausanne, 1974. P.34.

7 Constant B. Journaux intimes // Constant B. Œvres.  P., 1957. P.252.

8 Constant B. Amélie et Jermaine // Constant B. Œvres.  P., 1957. P.206.

9 Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.433.

10 Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres. P., 1957. Р.10. Долг может пониматься Констаном и как привычное, закономерное в своей необходимости следование естественным нуждам. Проезжая мимо Мон-су-Водрэ, коммуны департамента Жюра, и наблюдая за поведением погоревших крестьян, которые радуются каждой найденной ими уцелевшей в развалинах вещи, говорит о том, что эти крестьяне «были более счастливы, имели чувство порядка и покоя более реальное и более полное, чем кто-либо из богатых, которые, не имея необходимости заботиться о своих нуждах, не знают, чем заполнить её отсутствие и двигаются в пустоте, не следуя простому пути» (Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.387).

11 Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.446.

12 Политическая карьера Констана начинается с публикаций статей в 1796 году, в 1815г.  Констан был назначен Наполеоном в Государственный Совет и по просьбе императора работал над составлением Конституции, в 1819г. Констан избран членом Палаты Депутатов от Сартра, в 1824г. – от Парижа. 

13 Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.423.

14 Ibid., p.295.

15 Ibid., p.424.

16 Весной 1805 года Констан с беспокойством наблюдал за быстрым угасанием одного из своих близких друзей – мадам де Тальма. Он сумел внимательно рассмотреть смерть – безжалостное орудие уничтожения человеческой природы. Уход мадам де Тальма стал для Констана настоящим потрясением, рубежом, у которого поверяется истинная ценность жизни. Закон разрушения не всесилен: разложению подвергается лишь тело, внешняя оболочка, сознание же, разум (la partie intellectuelle, l`intelligence) остаётся неизменным. По замечанию Констана, смерть не затронула в мадам де Тальма «то, что даёт возможность думать, говорить, смеяться, то, что в ней есть мыслящего, то, что в ней выражено в слове» (Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.428). Все эти качества имеют смысл лишь тогда, когда обращены к другим, тем, для кого они становятся загадкой, предметом созерцания и восхищения, от того столь приятным и жизненно важным становится общение. Констан верил в мыслящее, активное начало, утверждающее присутствие человека и делающее его необходимым другим, это ещё раз объясняет его пристрастие к политической и литературной деятельности.

17 Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.423.

18 Constant B. Amélie et Jermaine // Constant B. Œvres.  P., 1957. P.199.

19  Ibid., p.199.

20  Ibid., p.478.

21 Constant B. Amélie et Jermaine // Constant B. Œvres.  P., 1957. P.199.

22  Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.404.

23 Ibid., p..342.

24 Ibid., p.436.

25 Constant B. Cècile// Constant B. Œvres.  P., 1957. P.150.

26 Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.414.

27  Ibid., p.480.

28  Ibid., p.391.

29  Ibid., p. 294-295, 468.

30 Constant B. Amélie et Jermaine // Constant B. Œvres.  P., 1957. P.193.

31 Constant B. Journaux intimes // Сonstant B. Œvres.  P., 1957. Р.355.

32 Ibid., p.446

33 Ibid., p. 386

34 Ibid., p.435

35 Ibid., p.477

Впервые опубликовано: Симонова Л.А. «Найду ли силы быть счастливым»: автобиографическая проза Б.Констана // Проблема истории литературы. Межвуз. сб. научн. трудов. Вып. 18. Москва – Новополоцк. 2004. С.222-231.