Симонова Л.А.
Последнее письмо в идейно-художественной коллизии романов «Юлия, или Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо и «Лилия в долине» О. де Бальзака
Признание огромного влияния творчества Ж.-Ж. Руссо на французскую литературу XIX века, что подтверждает преемственную связь между художественно-эстетическими принципами сентиментализма и романтизма, давно стало общим местом в отечественном и зарубежном литературоведении[1]. Творчество же О. де Бальзака с его «эклектизмом» вбирает в себя традиции сентименталистской литературы, что с наибольшей отчётливостью проявилось в романе «Лилия в долине», с господствующей в нём элегической тональностью, сентиментально-элегическим мировосприятием героя-рассказчика, раскрывающимся через определённые образы и мотивы. Однако в данном случае внимание будет сосредоточено на повторении Бальзаком повествовательного приёма, который имел место в романе Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза»: речь идёт о последнем письме, которое главные героини названных романов писали перед смертью, адресовав его возлюбленному. В «Лилии в долине» Бальзака так же, как и в «Юлии, или Новой Элоизе» Руссо, предсмертное письмо выступает значимым сюжетно-композиционным элементом: в нём не только до конца раскрывается характер героинь, на пороге вечности свидетельствующих о глубоко скрытых мыслях и переживаниях, письмо играет решающую роль в идейно-философской коллизии романов[2]. Предсмертное письмо появляется в романах Руссо и Бальзака в тот момент, когда, казалось, нравственно-этический конфликт уже решён. Однако письмо заставляет усомниться в однозначности выводов, ставит под вопрос найденный героями компромисс. Кроме того, последнее письмо мадам де Морсоф (или Генриетты, как её называет рассказчик) – главной героини романа «Лилия в долине» – обнаруживает как верность Бальзака художественно-эстетическим и идейно-философским положениям просветительства, так и полемику с ними.
Как же последняя исповедь женщин согласуется с их жизнью? Прежде всего, последнее письмо Юлии и Генриетты – это исповедь умирающего, которая пишется перед лицом Бога, в предчувствии близкой смерти, поэтому она предельно откровенна. (Юлия: «Может быть, слишком уж откровенно я говорю, но в такую минуту сердце ничего не может скрыть. Да и что мне бояться сказать то, что я чувствую?», 704. Генриетта: «Я не хочу, чтобы вам была неизвестна хотя бы одна из моих мыслей. Всё, что я доверяю Богу в мои последние минуты, вы должны знать тоже…», 691[3]). Однако Юлия откровенна не только с Сен-Пре, но и со всеми своими близкими. То, что Юлия говорит в письме к своему возлюбленному, она может повторить и в присутствии своего мужа. Генриетта и Феликс до конца открыты только наедине друг с другом, в обществе других они вынуждены скрывать свои сокровенные мысли. Правила приличия и сознание долга перед близкими людьми заставляют их сдерживать проявление своих чувств. Если в романе Руссо была достижима предельная искренность между всеми героями[4], что объясняется верой в идеальное содружество связанных родством, близких по духу людей, когда человек мыслится как часть семьи, интересы которой всегда имеют первостепенное значение, то для Бальзака подобная степень близости возможна только между любящими людьми.
Мадам де Морсоф и Юлия д`Этанж пишут письмо человеку, которого безмерно любят, однако право признаться в своей неизбывной страстной любви героини заслужили добродетельной жизнью, безупречным поведением, усилиями придать чувству идеальный характер. Только исполненный долг супруги и матери позволяет им умереть, «примирившись со всеми» (Лилия в долине, 687). Перед смертью Юлия и Генриетта во многом продолжают думать так, как привыкли. Они хотят ценой своей смерти соединить близких людей, они уверены, что их смерть крепче свяжет тех, кто им дорог (и обе обманываются). И Юлия, и Генриетта просят своих возлюбленных, видя в них замену самим себе, позаботиться об их мужьях и детях. Кроме того, они мечтают, что брак может соединить возлюбленных их сердца с теми, в ком они мыслят повторение своей женской сути (Юлия – в подруге Кларе, Генриетта – в дочери Мадлене). Героини мечтают о счастье тех, кого оставляют на земле и, вместе с тем, обе уверены в том, что любимые ими мужчины сохранят память о них. Таким образом в письмах находит отражение идея всеобщего благополучия: главные героини романов на первое место ставят счастье близких людей, подчиняя свою жизнь внеличным интересам. Однако эта же просветительская идея согласования личного и общего, гармоничного сосуществования согласно традиционным нормам морали ставится в письмах Юлии и Генриетты под сомнение (решились же они признаться в безмерности выпавших на их долю страданий: «Сколько уже принесено жертв, и после них я ни во что ставлю свою последнюю жертву: мне предстоит всего только умереть, лишний раз умереть…», – пишет Юлия (702)). Вся правда их переживаний открылась героиням только перед смертью. Юлия так же, как и Генриетта, признаётся в том, что не знала об истинном характере своего чувства, о силе живущей в ней страсти: «Долго я сама себя обманывала, и самообман сей был для меня спасителен», – эти слова говорит Юлия, но они могли бы принадлежать и Генриетте, которая отказывалась признаться самой себе в той силе чувства, которое она питает к Феликсу. Свою страсть она утаивает как от окружающих, так и от самой себя. Мадам де Морсоф открыто признаёт её существование (в том числе и для самой себя) лишь перед своей кончиной – тогда, когда не существует более опасности поддаться искушению чувства, до конца предаться возлюбленному. «Я любила вас ещё сильнее, чем думала», – признается Генриетта, которая старалась никогда не заглядывать в глубины своей души, не раскрывать до конца всей правды своих переживаний. О буре захвативших её эмоций – жажде любить и быть любимой, о сжигающей её ревности мадам де Мосроф говорит как о «неведомой трагедии» (694), при этом «трагедия» была «неведома» не только окружающим, но, во многом, и ей самой. Страсти, которые казались обузданными, а потому незначительными, неопасными, вспыхнули со всем неистовством, поколебав разум и волю Генриетты, которая была не готова к встрече со столь грозным противником. Вот почему Генриетту, в жестах и словах которой угадывались скрытые эротические желания и которая, вместе с тем, была уверена в своей чистоте и невинности, нельзя упрекнуть в неискренности: её мысли были чисты, а воля не давала вырваться запретному в область сознания. В своём последнем письме мадам де Морсоф утверждает, что была «правдива» сама с собой и с Богом.
Письмо Юлии – это письмо добродетельной женщины, которая смиренно принимает смерть. Она всецело придаётся проведению, более мудрому, нежели человеческие решения. Юлия считает, что небо, поставив предел её земной жизни, спасло её от падения: героиня знает, что в ней и её возлюбленном рано или поздно нашла бы выход долго подавляемая страсть. Здесь суд разума, оценивающий всё с точки зрения добродетели, моральной выгоды, берёт верх над эмоцией, чувством. Юлия не перестаёт размышлять о пользе: «Возблагодарим Бога, кто длил наше заблуждение, пока оно было полезно…» (701) (здесь «полезное» как синоним «нравственного», «правильного», «разумного»). Юлия боролась со своим чувством, но не смогла подавить его в себе: «Да, как я ни старалась заглушить первое чувство, ставшее для меня смыслом жизни, оно укрылось в сердце моём…» (701). Однако Юлией не перестаёт руководить разум, она уверена в безупречности своего поведения. Героиня Руссо безропотно принимает смерть, видя в ней гарантию своей добродетели, избавление от грозящего ей падения: «Пусть небо отнимет у меня жизнь, мне о ней жалеть нечего, да ещё и честь моя будет спасена. Друг мой, я ухожу вовремя, довольная и вами и собою, ухожу с радостью, и в расставании с жизнью не вижу ничего страшного…» (702). Сам факт близкой смерти снимает в романе Руссо конфликт между чувственным и духовным, плотью и духом, страстью и разумом. Любовь к Сен-Пре поддерживает «дух» Юлии, её внутренний взгляд всецело устремлён на небеса.
Генриетта же и принимает смерть как избавление от страданий и соблазна, так и отрицает её, сожалея о том, что не решилась отвергнуть долг и до конца принадлежать возлюбленному. Письмо Генриетты – это письмо страстно влюблённой женщины, оно свидетельствует о её поражении в борьбе, которую она отчаянно вела с греховной привязанностью. Она хочет быть «чистой в поступках и мыслях» (693), но ей всецело завладела любовь. Мадам де Морсоф оказалась слабой женщиной, чья добродетель с её чистотой и непорочностью не устояла перед силой чувства. Генриетта умирает от сжигающей её страсти, от жестоких мук ревности, от невозможности всецело отдаться возлюбленному и насладиться разделённой любовью, полнотой взаимного обладания. Всё письмо графини полно противоречий, отражающих напряжённость внутреннего конфликта и силу страданий. Мадам де Морсоф заявляет, что в ней «умерла женщина, осталась только мать» (691), но при этом в ней торжествует именно женское, сексуальное начало. Она говорит о душевных ранах, которые ей нанёс Феликс, но дорожит страданиями, которые ей приносит любимый человек («Есть неизъяснимые наслаждения чувствовать себя погубленной тем, кого любишь», 691). Мадам де Морсоф признаётся в том, что они «всегда любили друг друга», хотя к этой любви «всегда примешивались раскаяния и страх перед искуплением» (691). Последнее относится скорее к ней самой, нежели к Феликсу. Действительно, героиня хотела подавить зародившееся в ней чувство во имя её добродетели, старалась жить в согласии с законом человеческим и божественным. Внешне ей удалось соблюсти свой долг, до самого последнего свидания с Феликсом она играла роль добродетельной супруги. Однако загнанная внутрь, подавляемая усилием воли и религиозным благочестием страсть подчиняет всё её существо. Чувственное влечение становится в романе Бальзака тем запретным знанием (своего рода библейским плодом греха), которое лишает человека блаженного покоя в наивном доверии учению христианской церкви, в гармоничном приятии мира как освящённого свыше порядка. Мадам де Морсоф говорит о том, что до встречи с Феликсом она пребывала в неведении и даже брак с нелюбимым человеком ничего не изменил в ней («Брак оставил меня в неведении, которое придаёт девичьей душе ангельскую красоту», 691). Любовь нарушает это состояние душевной просветлённости и умиротворения. «Всё изменилось в одно мгновение» (691), – это высказывание мадам де Морсоф подчёркивает роковой характер случившегося с ней переворота. И далее говориться о торжестве древнего эроса, силе которого невозможно сопротивляться. «Вы помните наши поцелуи? Они владеют моей жизнью, они оставили глубокие следы в моей душе; жар вашей крови пробудил жар в моей крови; ваша молодость проникла в мою; ваши желания вошли в моё сердце» (691), – признаётся Генриетта.
Как же совместить эротизм с религиозностью? Как воспеть страстную любовь, превознося христианскую добродетель? И здесь Бальзак делает уступку просветительской традиции. Просветители перенесли внимание с предписаний религиозных на земные порядки, оправданные разумом. Общественная мораль – это то, что доступно, подвластно человеку, это освящённая традицией практика поведения (романтики, в отличие от просветителей отвергали всё традиционное[5], противопоставляя ему уникальность опыта каждого конкретного человека). Мадам де Морсоф утешает себя и своего возлюбленного тем, что они соблюдали человеческие законы («Мы соблюдали человеческие законы», 691). Вслед за просветителями Бальзак реабилитирует человеческую природу: греховная страсть Генриетты определяется как «естественная склонность» (691). На то, что это важный идейный постулат Бальзака, указывает то, что это утверждение автор вложил в уста духовного лица, оно не принадлежит мадам де Морсоф, героиня лишь передаёт слова духовника: «Церковь устами одного из самых верных её служителей сказала мне, что Господь милостив к тем, кто принёс в жертву их естественные склонности его заповедям» (691). Важно также и то, что необходимость служения долгу превращается в добровольную жертву. Божественное и человеческое уравновешиваются, Бальзак делает попытку сохранить христианскую святость женского образа и, одновременно, оправдать любовную страсть. Однако это до конца ему не удаётся: оправдывая человеческое (согласно христианскому представлению, слабое и греховное) он забывает о божественном. В последнем письме в мадам де Морсоф берёт верх земная женщина. Находясь под властью страсти, она решается на крамольное согласно христианским представлениям высказывание, в котором сближает Бога и Феликса, признаваясь, что её любовь к Феликсу не уступает её любви к Богу и, следовательно, власть над ней Феликса не уступает власти над ней Бога. «Вы – владыка моего сердца, как Он владыка небес», – обращается мадам де Морсоф к возлюбленному (691). И всё-таки такой перевес материально-чувственного не удовлетворяет Бальзака, который обращается к мистицизму: любовь показана им как союз двух душ, как духовное преображение, предваряющее жизнь небесную. Те слова, которыми мадам де Морсоф старается передать зарождение любви, совпадают с библейским описанием сотворения Богом мира: «слово», «свет», «движение». То, что в Библии соответствует внешнему пространству, переносится во внутренний мир человека. Бог творит вселенский космос, любовь творит вселенную человеческой души. Таким образом, земное чувство становится жизнетворящей и преображающей силой, равной по своей значимости Божественному промыслу («Да, это было звуком, отразившемся в эхе, светом, пробившем тьму, движением, передавшимся вселенной, это было столь же стремительно, как все эти явления, но ещё более прекрасно, потому что это была жизнь души!» (691), и: «Я поняла, что существует в мире нечто, для меня неизведанное, сила, более прекрасная, чем мысль, это «нечто» заключало в себе все мысли, все силы, всё будущее в разделённом чувстве», 692). В мадам де Морсоф пробуждаются «желания», которые в ней дремали. Пробуждение любви совпадает с пробуждением весенней природы. Мир преображается для Генриетты, она на всё смотрит глазами влюблённой женщины. Эта любовь и желанна, и страшна ей. Она превозносит эти «ужасные поцелуи» (692), она живёт ими и умирает от них, её сжигает огонь сладострастия. Мадам де Морсоф в последнем письме раскрывает то, что таилось под маской строгой сдержанности. Её неприступность делала возможной только идеальную связь, в общении влюблённых преобладало духовное начало, в письме Генриетта обнажает чувственную, плотскую сторону их привязанности. Телесной близости мадам де Морсоф жаждет столь же страстно, как и близости душевной. Мадам де Морсоф признаётся, что каждый раз, когда она видела Феликса, она чувствовала его первый поцелуй: «Ни время, ни моя твёрдая воля не могли укротить это властное сладострастие» (692). В почти бестелесном, непорочном в своей чистоте облике мадам де Морсоф обнаруживается греховная слабость женского естества. Взгляды, прикосновения, голос Феликса – всё пробуждает в мадам де Морсоф эротические желания. Ещё большую близость обеспечивало им их незнание телесных наслаждений любви, их детская невинность (на этом своём качестве настаивает мадам де Морсоф, хотя она была замужем и мела двух детей: близость без любви не даёт знания). Она – женщина-ребёнок и Феликс – «мужчина и ребёнок, робкий и смелый» (692). Последнее письмо мадам де Морсоф, по существу, разрушает всю идейно-смысловую структуру романа с его антиномичностью духа и плоти, добродетели и порока, чистоты и греха. Ценой искупительной смерти мадам де Морсоф получает возможность отказаться от роли святой, утвердить свою человеческую сущность, которая помимо духовной глубины предполагает верность полу, ту женскую сексуальность, без которой невозможна земная любовь и которая была воспета в Песни Песней[6]. Мадам де Морсоф настаивает на своей страстности («я не была бесчувственна»), на том, что разделяла жестокие страдания любви с Феликсом. Она больше не противопоставляет себя Арабелле, но сближает себя с ней, утверждая, что в чувственности не уступает своей сопернице: «У Арабеллы не было никакого превосходства надо мной» (693). «Я тоже была одной из дочерей падшего рода, которых так любят мужчины», – утверждает Генриетта, имея в виду весь женский род, берущий начало от Евы (694). В отличие от Юлии Генриетта сожалеет о том, что она не смогла преступить свой долг ради любви. Однако Генриетту в её греховной любви оправдывает как её постоянная борьба со страстями, так и её неведение. И именно её правдивость наряду с непомерностью страданий, по мнению самой мадам де Морсоф, должны были стать залогом её прощения Богом («Конечно, я шла, качаясь, но не пала до конца, и самое верное извинение моих ошибок – в силе искушений, которые меня окружали», 695).
Юлия утверждает, что невинна, она уверена в своей безгрешности. Юлия сделала всё, что было в её власти: подчинила свои поступки и мысли велениям долга и таким образом осталась добродетельной. В просветительскую эпоху добродетель есть предписанная церковью и общественными законами, разумно оправданная система поведения. Что же касается чувства, если оно скрыто и не руководит поступками человека, оно неподсудно. Кроме того, Руссо как апологет эстетики сентиментализма оправдывает любовное чувство как природное начало в человеке. Чувство, если оно не нарушает традиционного порядка общежития, не угрожает нравственности, добродетели, не может быть грехом. Этим и объясняется уверенность Юлии в своей невинности: «…Я не стыжусь признания своего: вопреки всем моим усилиям любовь так и осталась у меня в душе, любовь невинная; во имя долга я сделала всё, что зависит от моей воли, но в сердце своём я не вольна, и если оно принадлежит вам, то это мука моя, а не грех. Я сделала всё, что должна была сделать, – добродетель моя не запятнана, и любовь моя свободна от угрызений совести» (702).
Мадам де Морсоф, напротив, признавая невозможность разобраться в себе самой, полагается на милость Бога. Генриетта уверена, что человек не может оценить меру своих прегрешений: «Бог знает лучше меня, исполняла ли я Его заветы в их истинном значении» (695). Безусловно, здесь скрыт намёк на библейский текст – искушение Христа в Гефсиманском саду (даже Христос подвергался искушениям). Генриетта не может (как героиня иной, романтической эпохи) определить меру своего греха и последнее слово она оставляет за Богом. Она выполнила долг перед семьёй, в поступках сохранила верность мужу, не нарушив предписаний церкви. Но как быть с чувствами, которые ей так и не удалось подавить в себе? В романтизме несоответствие внешнего и внутреннего, быта и бытия, знака и сущности превращается в неразрешимую проблему. Есть высшая, абсолютная истина, явленная в слове, но до конца не разгаданная, не познанная. Задача в том, чтобы свести к ней все противоречия, разрешив проблему человеческого и божественного. Бальзак же по праву Художника, земного творца пытается постичь эту истину, не претендуя на полное обладание ею, поэтому прощение Генриетты подразумевается автором, но до конца остаётся неясным. Несмотря на страсти, которые жили в душе Генриетты, над ней витает ореол святости, она не перестаёт быть святой, «лилией в долине».
Устремляя взгляд на небо, Юлия духовным зрением видит Бога и Сен-Пре, кроме того, она уверена в своём небесном блаженстве: «Но разве без тебя душа моя может существовать? Что мне за радость без тебя в вечном блаженстве? Нет, я не расстаюсь с тобою, я буду ждать тебя. Добродетель, разлучившая нас на земле, соединит нас в вечной жизни. В сем сладостном ожидании я и умру. Какое счастья, что я ценою жизни покупаю право любить тебя любовью вечной, в которой нет греха, и право сказать в последний раз: «люблю тебя» (704). Генриетта же впереди видит только Бога, при этом она вовсе не уверена в своём небесном блаженстве, хотя и полагается на милость Небесного Отца. Чем объясняется такое различие? Согласно просветительской идеологии Руссо небесное правосудие до конца предваряется и поверяется земным, человеческим, которое составляют природа и разум. В романтизме же земное и небесное взаимообусловлены и до конца непостижимы в их духовной сути, до конца не сводимой к человеческому. Последнее письмо главных героинь в романах «Юлия, или Новая Элоиза» и «Лилия в долине» обнаруживает в их авторах представителей разных эпох, разных идейно-философских и художественно-эстетических систем.
[1] Розанов М.Н. Ж.-Ж. Руссо и литературное движение конца XVIII и начала XIX века. М., 1910; Луков В.А. Французская драматургия (предромантизм, романтическое движение). М., 1984; Barguilet F. Rousseau ou l`illusion passionnée: Le reveries du promeneur solitaire. P., 1987; Dédéyan Ch. Chateaubriand et Rousseau. P., 1973; Le préromantisme; hypotheque ou hypothese? P., 1975. Van Tieghem P. Le sentiment de la nature dans le préromantisme européen. P., 1960.
[2] На перекличку последнего письма главных героинь романов Бальзака и Руссо обращает внимание В. Бюи (Bui V. La femme, la faute et l`écrivain. La mort féminine dans l`œuvre de Balzac. P., 2005).
[3] Тексты цитируются по изданиям: Руссо Ж.-Ж. Юлия, или Новая Элоиза. М., 1968; Balzac H. de. Œuvres completes. P., 1957 (перевод автора статьи). В круглых скобках указывается страница.
[4] Starobinski J. Jean-Jaques Rousseau: La transparence et l`obstacle. P., 1976.
[5] В том числе и семью (в романе Руссо именно авторитет семьи с её патриархальными порядками противопоставлен своеволию Юлии).
[6] См.: Baron A.-M. Balzac et la Bible. Une herméneutique du romanesque. P., 2007.
Впервые опубликовано: Симонова Л.А. Последнее письмо в идейно-художественной коллизии романов «Юлия, или Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо и «Лилия в долине» О. де Бальзака // XVIIIвек: литература как философия, философия как литература: Научный сборник. М., 2010. С. 452-459.