Л.А. Симонова
Проблема адресата и издателя писем в романе Сенанкура «Оберман»
Проблема адресата связана с вопросом жанрового своеобразия романа Сенанкура «Оберман», в котором можно различить приметы эпистолярного повествования и, вместе с тем, приметы дневника. Присутствие адресата – формальный признак переписки, позволивший, например, Б. Дидье определить «Обермана» как «монодический эпистолярный роман» [1: 12], при этом исследователем учитывается то, что адресат никак не обнаруживает себя, в тексте звучит только голос героя-рассказчика. Постараемся в данной статье представить иную трактовку романа Сенанкура: в основе «Обермана» лежит дневник автора. Литературный герой выступает подставным лицом, за которым стоит автор. Однако, желая это скрыть, автор затевает с читателем игру, выдавая свой дневник за эпистолярную исповедь литературного героя. Для этого ему и понадобился адресат, которому Оберман пишет свои письма.
Если подойти с точки зрения присутствия другого, граница между письмами и дневником не столь очевидна. На первый взгляд, письма предполагают ориентацию на собеседника, тогда как дневник замкнут на самом пишущем. Однако нужно помнить, что жанр дневника открыт присутствию другого, который появляется на страницах дневника в качестве персонажа и который может подразумеваться его автором в качестве потенциального читателя. Парадоксально, но, несмотря на интимную природу этого жанра, дневник всегда пишется в присутствии другого. Наконец, сам факт письма означает то, что человек через язык как бы впускает в себя, словами П. Паше, «самое коллективное, самое универсальное, самое имперсональное» [2: 26].
Если в эпистолярном романе XVIII века устанавливалась прочная связь между участниками переписки (за исключением, пожалуй, «Вертера»), то в «Обермане» Сенанкура письмо не разрывает существующей вокруг героя тишины, не упраздняет отчуждения между ним и другими. Оберман остаётся наедине с самим собой, не переставая чувствовать себя одиноким человеком, как если бы речь шла о ведении дневника, автор которого общается с самим собой. Не случайно первая фраза «Обермана» почти дословно совпадает с первой фразой «Прогулок одинокого мечтателя» Ж.-Ж. Руссо. Сравним: me voici donc seul sur la terre («и вот, наконец, я один на земле», Руссо [3: 35]), и – me voici sur une terre étrangère («и вот я на чужой земле», Сенанкур, 21) (далее в тексте Сенанкура будет употреблена фраза «я один в этом мире» – je me suis trouvé seul dans le monde [4: 48]). Дневник, даже если он предназначен для публикации, не нарушает авторского уединения. Оберман, по существу, говорит для самого себя, его мало заботит восприятие его писем адресатом, присутствие которого, однако, оправдывает его длинные размышления. И всё же Сенанкур не в полной мере повторяет ситуацию, возникающую в «Прогулках одинокого мечтателя»: Руссо настаивает на абсолютном разрыве с людьми, прекращении всякой коммуникации с себе подобными, не надеясь на публикацию своего сочинения, Сенанкур публикует свой дневник, а значит, надеется на резонанс среди читательской аудитории, как и его герой надеется на понимание адресата. У Сенанкура именно письмо становится гарантом общения и взаимопонимания, хотя и между немногими. Оберман уверен, что никто, кроме адресата (а относительно автора – никто, кроме интеллектуально подготовленного читателя), не захотел бы его слушать. Письмо – это абсолютное доверие, тайна на двоих, скрепляющая близость между пишущим и адресатом и оберегающая их союз от влияния общества, внешнего мира. Письмо является поиском истины в слове и отчасти становится путём к другому сознанию, способом преодоления одиночества: «Если бы я был совершенно один, эти моменты были бы невыносимы, но я пишу, и кажется, что необходимость вам выражать то, что я чувствую, есть развлечение, которое смягчает это чувство» [4: 140].
Нельзя сказать, что Оберман абсолютно закрыт от другого, он старается учитывать реакцию собеседника (как и автор имеет в виду читателя своего дневника). Это заметно в том случае, когда Оберман делает попытку посмотреть на себя со стороны, оценить глазами других. Он понимает, что в глазах других он – странный, его вкусы противоречивы. Однако Оберман последовательно противопоставляет взгляду других на себя свой собственный взгляд как единственно истинный. Взгляды других на нас неверны, они искажают наш образ, не учитывают глубинной правды нашего духа. Это во многом объясняет отношение Обермана с адресатом. Хотя герой говорит о взаимопонимании, душевной близости, существующей между ним и его другом, сходстве их убеждений, в каждом письме, напротив, обнаруживаются существующие между Оберманом и адресатом различия во взглядах на самые разные вопросы. Хотя Оберман и говорит о том, что мнение друга ему важно и он мог бы согласиться с ним, однако, на самом деле, позиция другого всегда принимается героем Сенанкура как оппозиционная и используется как предмет критического осмысления. Оберман отталкивается от чужого высказывания, чтобы противопоставить ему свою позицию. Речь Обермана – доказательство своей точки зрения, настойчивая защита истинности своего слова. Мнение других о человеке неистинно, Оберман отвергает оценку его другими как человека противоречивого («Эта противоречивость только кажущаяся» [4: 330]). В нашем сознании складывается неверный образ другого. Однако интересно, что заблуждениям других Оберман не может противопоставить точного представления о себе. У читателя романа Сенанкура складывается впечатление, что настоящей правды о человеке вообще не существует.
«Я находил ваше отсутствие благоприятным» [4: 21], – напишет Оберман другу, имея в виду их несостоявшийся разговор в момент принятия им судьбоносного решения. Для Обермана важно отсутствие активного собеседника, который мог бы вторгнуться в его слово, не согласиться, осудить. Герою Сенанкура необходимо говорить самому и только о себе, заполняя пустоту своим словом. Оберман видит опасность чужого слова: как человек всегда сомневающийся, неуверенный в своей правоте, он боится поддаться чужому влиянию, принять точку зрения другого, а значит, в какой-то степени изменить себе самому. Акт письма же не может быть прерван собеседником, это всегда собственное слово пишущего, свободное от чужого вторжения, насильственного вмешательства. В конечном итоге, Оберман не нуждается в чужом мнении. Он не единожды указывает на то, что его задача не оправдать себя в глазах другого, но объяснить себя – свои убеждения, свои поступки. Во многом поэтому в романе не представлены ответы «друга», к которому обращены письма Обермана, из писем самого героя неясно, что отвечает ему адресат, нет свидетельства прочной коммуникативной связи. Если же учесть, что перед нами дневник автора, таких ответов и не предполагается, в романе царит единственный голос – голос автора.
Оберман не единожды упоминает в письмах о несостоявшемся с адресатом разговоре – ситуация, которая будет повторяться на протяжении всего романа: герой будет надеяться на встречу, которая всегда будет откладываться, друзья по воле судьбы будут оказываться в разных местах. Получается, что письма героя есть замена несостоявшегося общения. Однако, справедливо предположить, что непосредственного общения во время личной встречи у Обермана и его друга быть не может. Автор намеренно не позволяет героям встретиться. У Обермана нет того важного знания, той явленной бытийной сути, которая требует исповеди при личной встрече. К тому же мысль Обермана существует только в момент письма, она рождается с самим письмом. Герою важно оставаться наедине с самим собой (как автору дневника), высказывая себя в письме и предполагая воспринимающее сознание (таким адресатом с успехом мог быть и сам Оберман, чьи взгляды не будут совпадать в разные моменты письма и чтения). Нужна отсрочка встречи, удалённость от адресата, чтобы иметь оправданную причину писать: «Так как я надеюсь увидеть вас только очень нескоро, я вам рассказал бы обо всей моей манере быть. Я вам описал бы всё моё жилище…» [4: 381] Письмо требует одиночества, когда всё внимание пишущего сосредоточено на нём самом, но, одновременно он пишет как бы в присутствии другого, учитывает его восприятие написанного. При личной же встрече с адресатом Оберман как пишущий герой перестал бы существовать.
Казалось бы, в адресате Оберман ищет, прежде всего, понимание и поддержку, он хочет услышать мнение, которое совпадает с его собственным: «Если вы об этом судите так же, скажите об этом, чтобы успокоить меня» [4: 22]. Однако герой всегда подозревает в собеседнике иную точку зрения. Страх быть непонятым, осуждённым другом, к которому обращены письма, заставляет Обермана вычислять реакцию адресата, вставлять в собственную речь фразы, которые, по его мнению, должны прийти в голову читающему. Адресат в романе Сенанкура является эксплицитным читателем. С его помощью автор хочет вычислить (и в какой-то степени запрограммировать) реакцию читательской аудитории на признания Обермана (если учитывать, что за героем стоит автор, – то автор вычисляет реакцию читательской аудитории на его собственные признания). Заметим здесь, что дневник, предназначенный для публикации, отличается от дневника, для публикации не предназначенного (публикуя дневник, автор учитывает возможные варианты восприятия, а также подчиняет своё слово законам литературы, стремясь сделать из своего дневника законченное произведение). Автор хочет видеть в читателе единомышленника, который принадлежит к тому узкому кругу близких по духу людей, о которых в Предисловии говорится как о «посвящённых» («Это воспоминания, которые оставят безразличными посторонних, но будут интересны посвящённым» [4: 15]). Читатель должен стать другом, перед которым автор дневника не чувствовал бы неловкости, затруднения, напротив, был предельно свободен в своём самовыражении в слове, как будто оставаясь наедине с самим собой. Так, в воображаемом присутствии адресата Оберман не чувствует никакой скованности: «Я вам пишу, как если бы я с вами говорил, как говорят с самим собой» [4: 34].
Однако Сенанкур всегда оставляет дистанцию между героем и адресатом. Адресат – это некий «средний» читатель, «обычный» человек, который является носителем довольно распространённых взглядов, общепринятых моральных образцов, представляет так называемое «общественное мнение», с которым заочно и спорит Оберман. Сигналом этого служат такие обороты в письмах героя, как «может быть, скажете вы…» Далее Сенанкур приписывает адресату довольно банальные утверждения, ставшие мёртвой буквой расхожие истины, которые вызывают несогласие героя и провоцируют его на собственное высказывание, приобретающее характер защитительной речи. По сравнению с Оберманом адресат более сдержан, более осторожен, в какой-то степени даже консервативен в своих суждениях. По многим оговоркам Обермана можно понять, что адресат писем часто не соглашается с ним, например, оспаривая его довольно резкие критические высказывания в адрес христианской церкви или бунтарские утверждения о праве человека на самоубийство. Адресату чужда безапелляционность, критичность высказываний Обермана, он отчасти «человек долины», то есть неспособен возвыситься над прозаически-бытовым существованием (сам герой мыслит себя как «человека вершин»). Можно предположить, что адресат писем Обермана прекрасно вписывается в общество, достаточно прагматичен и не расположен к размышлению на неразрешимые вопросы бытия. По признанию героя, его друг более рассудительный, более здравомыслящий, чем он сам. Оберман, вообще, часто указывает на то, что отличает его от друга: его (адресата) «сердце послушно разуму», он «мудрый человек», умеет «пользоваться жизнью» [4: 338]. Таким образом, адресат является носителем того, что неприемлемо для Обермана, и, несмотря на то, что герой признаётся, что восхищён другом, можно подозревать скрытое соперничество и даже вызов с его стороны. Дистанция между Оберманом и адресатом обнаруживается ещё и в том, что последнему не чужды радости повседневной жизни, недоступные герою. Так, в некоторых вопросах рассказчик признаёт свою некомпетентность и видит в друге более осведомлённого человека, например, в том, что касается честолюбия и способов его проявления в обществе, а также поведения с женщинами. Читатель романа, который и представлен в адресате Обермана, должен, в отличие от героя (и автора), всё это знать и пережить.
Адресат писем близок идейному оппоненту Обермана, глазами которого тот пытается иногда посмотреть на самого себя. Предполагаемый оппонент нужен герою для того, чтобы определить причину своей духовной болезни, поставить диагноз и указать «лечение». Тогда диагноз оказывается предельно прост, драма героя сводится к избытку желаний: «Сдержите ваши желания, ограничьте жадные нужды, вложите ваши чувства в полезные вещи. Зачем искать то, что обстоятельства отдаляют? Зачем требовать того, без чего человек обходится так легко? Зачем желать полезных вещей, о которых другие даже не думают? Зачем вы жалуетесь на социальные беды? …Чему служат эти мысли сильной души и это влечение к возвышенным вещам?» [4: 159] Вывод напрашивается сам собой: умей ценить радости простого, непритязательного бытия, будь удовлетворён малым. Неумеренность желаний, влечение к несбыточному и недостижимому – вот одна из причин несчастий. Можно ли доверять этим словам, сказанным Оберманом от лица идейного оппонента? Это так и, одновременно, не совсем так. Высказанная внутренняя драма, определённая в слове одержимость духа становится банальностью, чем-то недостаточно полным в беспредельной целостности. Отчуждаемая в слове другого правда перестаёт быть правдой переживаемой. Это и наталкивает на мысль, что слово выражает лишь малую толику жизненной правды, а потому его всегда недостаточно. Оберман не до конца верит в слово. Ему всегда тесно в высказываемом, он ощущает беспомощность слова в его выражении экзистенциальной истины. Этим во многом и объясняется многословие героя, старающегося говорить всё больше и больше в погоне за ускользающей правдой (в этом, отчасти, проявляется распад просветительского дискурса, когда слово перестаёт быть исчерпывающим, полным, адекватным выражением идеи). У Сенанкура слова часто меняют значение, наделяются сразу несколькими смыслами (например, «какую зловещую силу открыл мне мир, чтобы лишить меня утешений небытия?» [4: 142]): небытие здесь – бездействие, жизнь апатичная, лишённая движения, безрадостная, но обманчиво спокойная). Примечательно, что в романе Сенанкура много безличных конструкций с местоимением «on». Часто с помощью безличных конструкций герой передаёт расхожие истины, правила житейской мудрости. Устав от вечной неудовлетворённости, безрезультатности духовного поиска, герой попадается в ловушки клишированных фраз, следуя которым человек может сделать своё существование удобным и лёгким. Однако очень быстро эти фразы по принципу палимпсеста оказываются стёрты, скрыты многими другими, а значит, теряют свою абсолютность, перестают прочитываться как моральный урок.
Письмо является добровольным отчуждением части нашего «я», в письме мы перестаём быть до конца самими собой, всецело владеть самими собой, появляется некая доля искусственности, позы. Не случайно у Сенанкура относительно дружеского общения появляется метафора театра: «Мы сами собой недовольны, когда действие закончено, мы безвозвратно потеряли возможность участвовать в сцене, которая нам была доверена» [4: 142]. В письме человек «моделирует» себя. Такими «моделями» в романе оказываются упоминаемые Оберманом люди. Автор выстраивает целую систему двойников. Оберман смотрит на себя со стороны. Он упоминает о каком-то молодом человеке, безвременно ушедшем из жизни, много страдавшем и грустившем. По существу, Оберман даёт характеристику самому себе, говорит о самом себе в третьем лице. Он представляет, что его жизненный путь завершён. Таким образом, усиливается мотив пустоты: смерть есть отсутствие, но жизнь была долгим предчувствием этого ухода, разрыва. В романе фигурирует некий Фонсальб, говорится о его неудавшейся женитьбе. Этот персонаж тоже является двойником Обермана. Рассказывая о его истории, Оберман проигрывает свою собственную женитьбу: «а что, если…» Такая система двойников заставляет видеть за всеми ими автора, который множа персонажей, каждый их которых воплощает его возможные точки зрения, делает из дневника роман. Двойники – это предположение автора о своей судьбе.
Как видим, иногда Оберман старается увидеть себя другим («если бы я был другим» [4: 28]. Желание героя быть другим равнозначно авторскому желанию быть другим, таким «другим» для автора и является Оберман. Автор выступает в романе как в роли главного героя, так и в роли издателя писем, примечания которого звучат как комментарии, пояснения к мыслям Обермана («тонкая игра отдаления и близости между издателем и Оберманом» [1: 32]). Автор передаёт герою свои мысли и чувства и одновременно в роли издателя писем получает возможность судить о них со стороны с некоторой долей критики и иронии. Автор как бы делает попытку развести естественное и искусственное, правдивое и литературное. Если в романе появляются слишком пафосные чувства, они появляются как бы в двойном удалении, приобретая оттенок чего-то искусственного, неестественного: «Может быть, моё внутреннее состояние добавило обаяния этим местам, может быть, ни один из людей не испытал при этом зрелище всего того, что почувствовал я» [4: 29]. Это высказывание сопровождается достаточно критичным комментарием издателя, указывающим на неестественное преувеличение чувств, необоснованную попытку героя придать им исключительный характер, что и получает в примечаниях определение «романического». Хотя «романическое» и оправдывается издателем способностью человека испытывать чувства, сам характер и интенсивность которых доказывает уникальность каждой личности, такого рода замечания внушают недоверие к подобным пассажам, в которых герой настаивает на превосходстве, исключительности своих чувств. Таким образом, автор оказывается в роли читателя своего дневника (в данном случае его можно определить как имплицитного читателя).
Слово издателя отличается от слова героя: его стиль более сдержан, его взгляд на вещи более объективен, лишён той надрывности, драматической напряжённости, которая проявляется в письмах героя. Издателю писем близка позиция философа: с бесстрастностью мудреца он всё склонен объяснять закономерностями жизни, создавая видимость наличия некой системы, где каждое явление связано с другим, свидетельствуя о каком-либо непреложном правиле. Издатель слишком уважает Обермана как пишущего, отсюда и его стремление сделать вмешательство в текст писем минимальным. Он признаётся, что не совершил никакого насилия над текстом, оставил слишком много «случайного и ненужного» [4: 293]. Роль комментариев издателя отчасти заключается в том, чтобы сгладить, смягчить слишком резкие, неожиданные, непримиримо критичные суждений героя (например, о суициде): автор хочет, чтобы читатели приняли благосклонно его исповедь. Издатель претендует на глубокое знание героя, в примечаниях он анализирует его чувства, говорит о его убеждениях, иногда вносит коррективы в его размышления. Характер высказываний издателя довольно разный: от одобрительных оценок в тех случаях, когда его взгляды совпадают со взглядами героя, до критики слишком резкой категоричности суждений героя или преувеличенной экспрессивности его фраз. Однако такого рода примечания издателя нисколько не подрывают авторитетность слова героя-рассказчика. Довольно редкие критические замечания в адрес Обермана делаются издателем не с целью осуждения героя или его дискредитации, но с целью усиления социально-исторического звучания отдельных мотивов. Автор в лице издателя усиливает в комментариях мотив бесполезности жизни Обермана: богатые способности не находят применения, чувства и мысли не получают развития, они ни на кого не обращены и не направлены на достижение какой-либо цели. Издатель называет Обермана человеком, которому присуща глубина и сила чувства, но который «растрачивает в незначительных вещах эту почти сверхъестественную силу» [4: 78]. Оберман не находит достойного применения своим силам, такие, как он, «унижают свой талант, посвящая его вещам самым обыкновенным» [4: 78]. Талантливые люди опускаются, предпочитая дарованию благоразумие, так что «люди прямые, сильные, способные к совершенствованию, благородные – не выше людей осторожных, аккуратных, всегда сдержанных» [4: 78]. Именно в комментариях несостоятельность Обермана понимается как драма целого поколения: в своих терзаниях, бесполезной растрате способностей Оберман не одинок. Драма бытия приобретает характер социальной драмы (на что неизменно претендуют авторы «личных романов»). Издатель иногда смотрит на судьбу Обермана как на пример социально-исторического кризиса. Здесь поднимается проблема поколения, актуальная для французской литературы первой половины XIX века, которая учится включать личную судьбу героя в исторический процесс.
Таким образом, роман, в основе которого лежит авторский дневник, обнаружил возможные пути трансформации романного жанра нового времени. Присутствие адресата в романе носит достаточно формальный характер, что высвечивает принципы художественной игры, которую затевает Сенанкур с читателем, и доказывает то, что перед нами развившийся в роман дневник автора, который предельно близок как герою-рассказчику, его двойникам, так и издателю писем. В публикации «Обермана» можно видеть первое проявление романтического выступления против всякой «литературности», и наоборот, – требовательную власть литературы, закономерно организующей письмо (не случайно «Оберман» Сенанкура отражает одновременно и процесс становления жанра дневника, и его превращением в роман). О чём же, в конечном итоге, «Оберман» – роман, в котором герой рождается для писательства, а Сенанкур закрепляет свой статус романиста? О том, как письмо становится судьбой того, кто пишет, и, одновременно, это сама судьба пресуществляется в литературный текст.
Библиографический список
1. Didier B. Introduction // Senancour. Obermann. Dernier version. – P.: Champion, 2003. P. 7- 48.
2. Pachet P. Les barométres de l`âme. Naissance du journal intime. – P.: Hatier, 1990. Р. 26.
3. Rousseau J.-J. Les rêveries du promeneur solitaire. – P.: Classiques Garnier, 1960. 135 р.
3. Senancour de. Obermann. – P.: Bibliothéque-Charpentier, 1892. 432 р.
Впервые опубликовано: Симонова Л.А. Проблема адресата и издателя писем в романе Сенанкура «Оберман» // Вестник Пятигорского государственного лингвистического университета. № 4. – Пятигорск, 2011. № 4. С. 259 – 262.