Л.А. Симонова

 «РЕНЕ» Ф.Р. ДЕ ШАТОБРИАНА: ИСКУШЕНИЕ НЕБЫТИЯ

Французскими исследователями не раз указывалось на эпистемологическую значимость для Шатобриана категории небытия. Так, С. Голупо обоснованно считает, что смерть в художественном мире писателя, «как Небытие мистиков, не есть Ничто», поэтому она «не театральная декорация для эстетизации ветхости, но причина и орфическая основа поэтической трансцендентности», «в центре литературного универсума Шатобриана бьётся живое "Отсутствие"» [1]. По наблюдению И. Ваде, письмо Шатобриана «черпает свой авторитет и свою магию из сознания времени, из его необратимости, из неизгладимого следа событий и поглощения эпох» [2]. Из осознания пустоты небытия, обнаруживающей временность человеческой жизни и самого мира, и стремления противостоять ей тогда, когда утрачена религиозная опора, рождается новое слово, романтическая литература.

История героя «Рене» (1805) Ф.Р. де Шатобриана вставлена в композиционную рамку – повествовательный приём, имеющий идейно-философское значение. Финал возвращает к началу романа – к моменту исповеди: уже ничего не может измениться, для Рене время остановилось, настоящее ничего не меняет в его сознании. Создаётся впечатление полной исчерпанности, завершённости его опыта. Внутренний взгляд Рене всегда устремлён в прошлое, он живёт прошлым (например, чтобы лишать себя всякой радости жизни, он сохранил письмо сестры, свидетельствующее о её страданиях). Рене старается забыть прошлое, преодолеть его власть над собой, но постоянно возвращается к нему в  памяти, что оборачивается полной зависимостью от пережитого, неспособностью обратиться к новому. Уже в самом начале романа обозначена трагическая обречённость героя на лишённое смысла существование, оставляющее надежду лишь на единственный выход – смерть. Постижение и осознание живой стихийности бытия, попытки вчувствования в него остались позади. Герой как бы пережил самого себя, и предельно скупая констатация факта его убийства во время Семилетней войны, когда французы были вытеснены из Луизианы англичанами и испанцами, является лишним тому доказательством.  Рене силится придать вечному забвению, «похоронить» своё прошлое и вместе с ним «хоронит» самого себя: «Я должен предать его (прошлое) вечному забвению» (je le dois ensevelir dans un éternel oubli [3]). Un éternel oubli  – «вечное забвение» есть repos éternel  – «вечный покой». Лишь Шактас –вождь племени начезов, где поселился герой, и отец Суэль – католический священник-миссионер – заставляют Рене говорить, извлекают из небытия, но это выглядит как насилие (у Шатобриана жизнь всегда связана с насилием, зависимостью, тогда как смерть подразумевает освобождение). Шактас и отец Суэль горячо убеждают героя раскрыть тайну своего прошлого, настаивают на исповеди, поэтому рассказ Рене – не добровольное желание, но вынужденное подчинение чужой воле: он был вынужден удовлетворить настойчивые желания Суэля и Шактаса. Жизнь для героя возможна только в слове, слово есть его воскрешение, безмолвие же – смерть. Пока герой рассказывает –  он продолжает жить. Но рассказывает он так же, как и живёт,  – вопреки своей воле.

Перенося своего героя в Северную Америку, долину далёкой Миссисипи, Шатобриан не столько отдаёт дань экзотизму, ставшему одним из излюбленных романических приёмов, получивших распространение в литературе XVIII (например, в творчестве Монтескьё, Бернардена де Сен-Пьера), сколько указывает на крайнюю степень удалённости героя от родины. Северная Америка наделяется аллегорическим значением предела земной жизни, это тот «край земли», дальше которого идти некуда (остаётся только один выход – в смерть). С другой стороны, дикие североамериканские прерии будут идеальным пространством, в котором цивилизованный герой вдали от привычной культурной среды получит возможность остаться наедине с самим собой, глубже заглянуть в самого себя. Словами П. Ребуля, «нетронутые просторы природы становятся театральными кулисами, где  сбрасывает одежды новый человек» [4]. Северная Америка – это ещё и неподвижность, которая контрастно оттеняет исторические потрясения, происходящие в Европе.

Мудрые законы индейского племени предписывают чужаку взять жену для того, чтобы он, связанный прочностью брачных уз, мог органично включиться в жизнь другого народа (тем более что жизнь у дикарей не предполагает освоение их культурного опыта: у дикого племени нет истории, нет прошлого, для них всё –  в настоящем). Однако такое положение не отвечает интересам Рене, он указывает на него как на насильственное, навязанное ему, то, с чем он внутренне не согласен. Это и предполагает невозможность для Рене «приспособиться к нравам индейцев», как, впрочем, и к нравам любого другого народа. Рене разрывает связи со всем живым, он уже больше не хочет жить с людьми, бежит от них, оставляя себе возможность единственного движения – движения к небытию. Шатобриан с самого начала повествования подчёркивает крайнюю степень отчуждения Рене: все дни он проводит в одиночестве в лесной чаще, он «казался дикарём среди дикарей», «отказывался общаться с людьми» (33).  Разрыв с людьми, отказ от общепринятых, традиционных норм поведения и предрекает близость смерти. Весь роман можно определить как разросшуюся метафору умирания. Не случайно в первом абзаце, хотя и в фигуральном выражении, говориться о смерти, похоронах («какое несчастье привело европейца к странному решению похоронить себя в пустынных местах Луизианы», 33). Пустынна, необжита Луизиана именно для героя. Герой Шатобриана не причастен гармонии природного мира, чужд его красоте, ему недоступна божественная благодать. Природа полна великолепия и тишины, но это не трогает героя, не излечивает его души, избыток живительной силы девственных лесов разительно не соответствует  предельной исчерпанности его жизненных сил (герой сравнивает своё душевное состояние с мёртвой землёй – пустыней, которую «время и несчастья опустошили», 40). На лоне природы Рене чувствует себя ещё более одиноким. Часто упоминаются осенние пейзажи, что служит знаком пустоты, умирания.

Особое значение в романе получают ночные пейзажи. Ночью предметы утрачивают чёткость очертаний, всё сливается во мраке. Герой Шатобриана как бы заглядывает за пределы бытия, наблюдая за проявлениями первобытного хаоса. Часто в тексте встречаются отражение неба в воде и воды – в небе, небо становится землёй, земля – небом. Например, луна – это «бледный корабль, который прорезает волны» (49). Происходит подмена, нет верха и низа, нет привычной пространственной вертикали, что свидетельствует об апокалипсичности видения Шатобриана.  Кроме того, всё взаимоотражается, удваивается, напоминает одно другое. Так, звук сосновых вершин напоминает звук моря, и, наоборот, звук моря напоминает звук сосновых вершин. Таким образом у Шатобриана реализуется античный миф о первобытном хаосе, из которого затем выделились стихии. Образ моря (например,  в письме Амели) – безбрежной стихии –  становится знаком вечности, переходом в иной мир.

Примечателен эпизод, в котором герой, забравшись на вершину Этны,  оказывается в положении «над миром», выше людей, выше облаков и выше восходящего солнца, он как бы дышит разряженным воздухом небытия. Здесь широта пространства  – «необъятность горизонта», «море, раскинувшееся во всю ширь просторов» (42) – есть знак затерянности героя, его отчуждённости и одиночества. Рене не связан с каким-либо обжитым, ограниченным, защищённым, привычным пространством, обречён на вечное скитание. Герой может взглянуть свысока на земную жизнь: всё кажется ему ничтожным и мелким (уменьшенная до точки Сицилия, реки, напоминающие прочерченные на географической карте линии, крошечные дома людей). В этом эпизоде много света, огня: восходящее солнце, горящий вулкан с его «пылающими недрами» (42). Это грандиозное зрелище, однако оно никак не прочувствовано героем и ничего не объясняет ему. Природа остаётся непричастной человеку, который отказывается видеть через  близость с ней свою включённость во вселенское бытие и не угадывает в её великолепии мудрости миропорядка. Картина существует отдельно от наблюдателя, а потому лишается смысла. Кипящий кратер вулкана не становится чувственным опытом Рене, не пробуждает в нём никаких эмоций: герой остаётся равнодушным созерцателем, погружённым в свои размышления. Мир видится герою в его контрастности, взаимоисключающих явлениях: величие вселенной – и кратковременность человеческой жизни. Огромный вулкан представляется частью величественной, но чуждой человеку природы. Такое переживание пустоты, затерянности в необозримых просторах, абсолютная обособленность, непричастность всему окружающему присущи, пожалуй, только лермонтовскому Демону [5]. Эта картина, по выражению Рене, «суть его характера и его существования» (42). В чём же эта суть? В «сознании одновременно бесконечном и неуловимом» и «открытой пропасти» (43). Здесь пропасть – абсолютная обособленность героя, переживающего чуждость миру и устремлённого к небытию.          

Шатобриан мыслит парадоксами, что неизбежно приводит к идее противоречивости и даже абсурдности бытия. Одна из основных идей  – жизнь чревата смертью, жизнь несёт в себе смерть. С самого начала Рене оказывается без вины виноват. Его рождение стоило жизни его матери, он – матереубийца, сам не желая того. Он не причастен к своему появлению на свет, его заставили жить, силой вытолкнули в мир (по выражению героя-рассказчика, мать родила его, «выталкивая в мир», 57). Примечательно, что рождение героя становится двойным насилием над ним: его «извлекли» из чрева матери с помощью акушерских щипцов. Таким образом, герою Шатобриана (и сам Рене осознаёт это) принадлежит страдательная роль, он лишён функции активного деятеля, поставлен в роковую зависимость от обстоятельств (однако это не отрицает его вину, в чём можно видеть намёк на первородный грех). Жизнь воспринимается героем как невыносимое бремя, как необъяснимое и неоправданное наказание. Человек не участвует в своём рождении, но только в смерти, тем более что небытие в своей онтологической значимости имеет неоспоримое преимущество над земным существованием. Смерть становится высшим актом самоосуществления. Только в смерти человек примиряется с законами миропорядка, становясь частью вселенского целого и преодолевая навязанную жизнью ограниченность и обособленность личностного «я».

Однако в осмыслении смерти Шатобриан не опирается на христианское учение, он не знает о том, что ждёт человека за гробом. Любопытно обратиться к эпизоду, в котором упоминается о смерти отца Рене. Герой-рассказчик ничего не говорит о душе покойного, он указывает лишь на факт его отсутствия в этом мире. Рене доступны лишь наблюдения материального порядка, его память удержала черты отцовского лица, которые  приобрели в гробу «нечто возвышенное» (37). Есть мнение о том, что этот пассаж, выбиваясь из всего текста традиционной риторикой, представляет собой отрывок из апологетической литературы [6]. На наш взгляд, этот эпизод обнаруживает ограниченность, неполноту человеческого знания о смерти, которая сохраняет в романе таинственность, непроницаемость, остаётся величайшей загадкой, сродни тому сакральному характеру, каким она наделяется в древних мифах. Вопрошания героя о последних тайнах бытия остаются без ответа.

Это безрезультатное, безнадёжное вопрошание передаётся и через немоту окружающего героя мира. Часто в природе царит тишина. Единственный звук, с которым у героя связаны сложные чувства,  – звон церковного колокола. Звук колокола становится в романе знаком вечности. Важно, что звук колокола связан с родными местами, которые у Шатобриана наделяются символической значимостью постольку, поскольку именно туда человек приходит в мир и оттуда уходит в вечность, там начало и конец земной жизни, «колыбель и могила, прошлое и будущее» (37). Семантическое значение колокольного звона неоднозначно – возвещение о рождении и погребении, однако, если принять логику Шатобриана, утверждающего, что рождение обрекает на смерть,  – то колокольный звон есть только напоминание о смерти.

«Вечность» в онтологическом значении есть «бесконечность», но для человека, переживающего на земле временность существования, имеющего начало и конец, «вечность» есть синоним «отсутствия», «утраты», «забвения», ибо для Бога времени нет, а для человека есть. Человек Августина и Фомы Аквинского причастен вечности через связь с Богом, человек Шатобриана утратил эту связь, которая перестала им осознаваться как экзистенциальная необходимость. Рене как глубоко личную трагедию переживает сомнение в христианской идеи об обретении царствия небесного, именно этим и объясняется сквозной мотив романа –  мотив бренности человеческого бытия.

Единственной надеждой на преодоление человеком смерти становится утверждение его творческих возможностей. Герой Шатобриана делает попытку найти доказательства богоподобия человека в нетленности созидаемого его творческим духом искусства. Именно так можно объяснить путешествие Рене по Италии и Греции – истокам европейской культуры, принадлежность к которой он глубоко ощущает [7]. Мысль человеческая, запечатлённая в искусстве, должна быть прозрением высшей истины и, одновременно, всеобщим движением к спасению – явление, которому сопричастен каждый. Однако Рене теряет эту точку опоры, современность утратила связь с предшествующими веками, мудрость которых потеряла аксиологическую значимость для настоящего. Своё вопрошание о бытии герой не может обратить ни к античности, ни к средневековью, вынужден искать ответы лишь в себе самом. Прошлое народов немо. Италия и Греция с их полуразрушенными памятниками древности в восприятии героя являются знаками бренности земного бытия, неизбежности, всевластия смерти, ничтожности и тщеты человеческой жизни. При этом пространство расширяется до вселенских масштабов: земля, хранящая память о многовековом прошлом, уже мертва, и небо, безразличное, вечно неизменное, таит холод небытия. Герой Шатобриана живёт с признанием вечности и собственной к ней непричастности. Везде герой замечает следы разрушения, разложения, тления, его окружает пустота. Греция и Италия – это могила древней цивилизации. Герой Шатобриана нигде не находит совершенства, гармоничной целостности, которая могла бы стать доказательством человеческого спасения. Произведения искусства для Рене являются лишь мёртвыми экспонатами в музее человечества и нисколько не объясняют ему мироздания, ничего не говорят его мыслям и чувствам. У Шатобриана в «Рене» нет ни одного артефакта, используемого в роли символа или культурного кода, т.е. несущего какую-либо смысловую информацию, что также демонстрирует разрыв с культурной традицией. Размышления об искусстве, его эстетической ценности и бытийной содержательности приводит героя-рассказчика к убеждению в том, что эпоха, которой он принадлежит,  – это эпоха безвременья: «Прошлое и настоящее – это две ущербных статуи: одна, вся изуродованная, была поглощена временем, другая не обрела ещё совершенства будущего» (42). Однако для Шатобриана, в принципе, невозможно какое-либо историческое движение, он не верит в прогресс, само будущее кажется проблемным, неосуществимым, так как автор на всё смотрит с точки зрения личностной экзистенции, которая обнаруживает себя здесь и сейчас. Своим романом Шатобриан выразил сомнение в качественном развитии человеческой истории. История есть чреда необъяснимых, непоследовательных, хаотичных потрясений, в целом же – это неотвратимый процесс умирания, противостоять которому человек бессилен.

Вопросы, обращённые Рене к миру, не получают ответа. Однако без поисков ответа на последние вопросы бытия, без попытки познать и выразить запредельность для Шатобриана невозможно постижение мира и человека, невозможно само высказывание о них. Именно слово мыслится писателем возможным преодолением разрыва между земным и небесным, бытием и небытием.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Gaulupeau S. Raisons d`une fascination: Les instances du cœur chez Chateaubriand // Chateaubriand. Actes du Congrès de Wisconsin pour le 200-e anniversaire de la naissance de Chateaubriand. Genève, Librairie Droz, 1970. Р. 266.

2. Vadé I. L`enchantement littéraire. Écriture et magie de Chateaubriand à Rimbeau. P., Gallimard, 1990. Р. 99.

3. Chateaubriand F.-R. de. René. Constant B. Adolphe. Musset A. de. La confession d`un enfant du siècle. М., Прогресс, 1973. Р. 34. Далее цитаты даются по этому изданию, в круглых скобках указываются страницы.

4. Reboul P. Introduction // Chateaubriand F.-R. de. Atala. René. P., Garnier-Flammarion, 1964. P. 18.

5. Иной точки зрения придерживается Е. Табе, по мнению которой, Шатобриан стремится к «гуманизации» пейзажа, ориентируясь на «идею пейзажистов классического века, которые стараются привнести в их картины память человеческих поступков». Писатель «делает из природы явленную вселенную, спектакль, который наполняет человека больше восхищением, чем ужасом», воспевает «совершенства вселенной, расцененной как полнота и законченность», тем самым обозначая «существование Бога, основанного на вневременном превосходстве», в противовес эстетике разрушения, соответствующей «сознанию течения времени и чувству потери». В конечном итоге, гиперболизация «старости мира», по убеждению Е. Табе, контрастно усиливает тему вечности Бога (Tabet E. Chateaubriand et le XVII-e siècle. Mémoire et creation littéraire. P., Champion, 2002. Р. 322, 309).   

6. Barbéris P. Réne de Chateaubriand. Un nouveau roman. P., 1973. Larousse, Р. 134.

7. «Рассказ о путешествиях героя, соответствуя традиции «философской литературы» XVIII века, недвусмысленно подводит итог человеческому существованию» (Aureau B. Chateaubriand. P., ADPF, 1998.  Р. 38).

Впервые опубликовано: Симонова Л.А. «Рене» Ф.Р. де Шатобриана: искушение небытия // Художественное осмысление действительности в зарубежной литературе. Выпуск 2. Межвузоский сборник научных трудов.- М., 2012. С. 28 – 39.