Лекция 2.
Театр Эсхила. Появление действующего героя (от Эсхила к Шекспиру) (продолжение)
Соблюдение этических законов обязательно, но это не спасает, а чаще всего толкает на противоборство с разрушительными силами, хаосом, не всегда заканчивающаяся победой правого. Главный итог этой борьбы – добрая слава в веках и покровительство небес, что не отрицает временных, жизненных тягот – несчастий, страданий, гибели. Такова объективность (но не абсурдность!) истории, которая не может быть устранена, с которой герои Эсхила с его подачи смиряются. Об этом, в частности, напоминает дочерям Данай: Данаиды, как и аргосцы должны будут пострадать, если не сейчас, то потом – и это время обязательно настанет – справедливость восторжествует и воздаяние за зло свершится: «Мужайтесь же! Настанет день назначенный, И тот наказан будет, кто не чтит богов» (732-733). В памяти человечества остаётся почитание населением Аргоса высших законов, их праведность, – незапятнанность преступлением. Идейный итог трагедии подведён словами хора в его реакции на решение аргосцев: «Здесь несчастных жалеют, // Здесь достойным и добрым // Нас, просительниц Зевсовых, // Приговором почтили» (639-642). <…> Правым судом судя, // Женскому плачу вняли, // волю мужчин отвергли» (643-645). Повторимся, что для Эсхила наиболее значимо то, что закон общественный в данном случае совпадает с законом божественным («Пусть же будут всегда чисты алтари городские» (656), «Счастлив да будет город: Чтит он владыку Зевса…»).
Однако текст Эсхила философичен, а значит, далеко не прост, не свободен от конфликтности. Несмотря на ведущую идею гармонизации вселенского бытия, Эсхил с помощью драматической формы обнаруживает глубинный трагизм мироустройства, который позднее будет раскрыт в творчестве Шекспира. Эсхил первым в мировой литературе указал на то, что жёсткой границы между справедливостью и несправедливостью, невинностью и виной, непорочностью и грехом, в сущности добром и злом нет (жёсткость такой границы мыслится христианством, как и любой другой религией, которое в оценке человека учитывает главным образом мерки сверхчеловеческие и берёт на себя роль Бога, претендуя на последнюю истину, которая становится в конечном итоге догмой). Но Эсхил, как и позднее Шекспир (несмотря на кажущуюся близость их христианским представлениям), как и всякие гении, внерелигиозен, антидогматичен.
Поставим ещё раз вопрос о невиновности, нравственной и этической правде Данаид (но не принимая во внимание дальнейших событий, показанных Эсхилом в следующих частях трилогии, а именно, совершённого ими преступления, остановим своё внимание пока только исключительно на тексте «Просительниц»). На первый взгляд, Данаиды абсолютно правы, однако текст показывает, что эта абсолютность мыслится как возможная и в сущности никогда не достигаемая. Вывод, к которому приводит нас текст Эсхила, таков: человек уже в силу своей природы не может быть неактивен, но всякая активность чревата грехом, несправедливостью, преступлением. Начиная действовать, человек вступает на опасный путь своеволия, отпадения от абсолютного закона. Данаиды абсолютно правы, абсолютно оправданы только тогда, когда они только умоляющие, просящие, то есть пока они выступают только в роли жертв, притесняемых, бегущих от опасности – и смиренных, уповающих – ненастойчиво – на помощь аргосцев и богов. Однако Данаиды не только жертвы, они ещё и сопротивляются. Активность сопротивления Данаид, доверие своей воле, то есть по существу своеволие, превышение отведённой законом меры свободы (о чём уже было сказано), обнаруживается в разговоре Данаид с Пеласгом, а именно в тот момент, когда они начинают говорить от имени богов, говоря о том, что их правда – это правда Зевса, тем самым пытаясь навязать царю Аргоса нужное им решение, и в большей степени в тот момент, когда Данаиды начинают угрожать Пеласгу тем, что при его отказе их защищать, они в знак его осуждения и проклятия повесятся на статуях богов храма. Тем самым Эсхил показывает, что Данаиды не только умоляющие, в их угрозе Пеласгу – прямой шантаж, это значит, что Данаиды в своём сопротивлении могут встать на путь насилия. В борьбе за свою свободу от чужой воли притесняемый, обиженный сам может обратиться в притеснителя, преступника.
Сложнее обстоит дело с Пеласгом: во-первых он выделен из коллектива, он не простой гражданин, но царь, во-вторых, в «Просительницах» он – главный герой, то есть показан Эсхилом как человек действующий (в разных значениях этого слова), и по существу, это первый в мировой литературе действующий герой. Казалось бы, решение, определяющее судьбу Аргоса, принимает на Совете весь народ и тем самым с Пеласга снимается ответственность за происходящее. В том, что Пеласг передоверяет решение проблемы – предоставлять ли убежище Данаидам или отказать им в таковом – гражданам Аргоса, заключается идеал Эсхила: ответственность за все общественные и политические события должна быть разделена между всеми гражданами, только при этом условии коллективная судьба оправдана. Однако это только идеал, и, если бы Эсхил захотел бесконфликтно развить его, он стал бы автором философских сочинений, подобно Платону и Аристотелю. Но Эсхил – автор трагедии; показывая идеал, доказывая его необходимость, он показывает неразрешимые противоречия, которые препятствуют его достижению. Итак, Пеласг – главный герой трагедии. Что делает его таковым? Пеласг – царь, он – первый среди равных («…первый человек в стране», «всё кругом подвластно мне» (281) - так он представляется Данаидам), он не просто выделен из коллектива, но поставлен в положение над ним. У него есть своя – личностная – позиция, в которой он активно себя проявляет. Слово Пеласга в решении на Совете вопроса о Данаидах оказывается решающим (!). «Решением этим речи мы обязаны // Царя пеласгов <…> С доверием принял речь витиеватую // Народ Пеласга» (615-625). Это значит, что однозначно сказать, кто принял решение – народ или Пеласг – нельзя. Какими доводами руководствуется Пеласг, убеждая аргосцев помочь Данаидам? Пеласг убеждён в необходимости следовать священным, заповеданным самим Зевсом законам, то есть в своих действиях Пеласг следует высшей правде, что абсолютно обоснованно. «Богов я свято чту», «гнева Зевса, беглецов заступника, боюсь я всё же», - эти признания Пеласга соответствуют главной идее Эсхила – следование законам высшей справедливости. В таком случае получается, что в решении предоставить убежище Данаидам Пеласг делает правильный выбор и тем самым его позиция оправдана. Как человек перед богом он прав, и, будь он простым человеком, его правда была абсолютной, и в этом случае он не был бы трагическим героем. Но в данном случае Пеласг – царь, человек власти, на нём – а не на гражданах – лежит ответственность за государство, и сам Пеласг это осознаёт. Пеласг сразу понимает, о чём его просят Данаиды и чем обернётся для его народа помощь им, если Аргос даёт Данаидам убежище, он неминуемо вступает в войну: «Задача не из лёгких – вновь начать войну» (341). И текст Эсхила показывает, что Пеласг как человек власти не может избежать выбора. Не сразу же он говорит Данаю – пойду поставлю вопрос перед Советом граждан. Пеласг делает выбор, понимая, что спасать государство от исторического позора, но этим же обрекать его на несчастье, которое несёт война, – ему. Именно в этом причина его колебаний:
Не знаю, как помочь вам, не накликав бед,
А оскорбить молящих тоже совестно.
Я в затрудненье. Страшно и решиться мне
И не решиться, ждать, как порешит судьба. (377-380)
Здесь суть вопроса заключается в том, в какой роли выступает человек, если в частной – то есть просто как человек, с его совестью, убеждениями предстающей перед лицом бога и другими людьми исключительно в его человеческом (этот эксперимент и проделывает Шекспир с Эдгаром), это одно, если же в политической, как человек власти – это уже другое. В последнем случае, хочет ли он того или нет, его воля будет превышением, поскольку выходит за пределы индивидуальной судьбы (в этом Пеласг сближен с Зевсом, который мерилом человеческого (чего текст Эсхила не исключает), также виновен). На то, что Пеласг выступает в роли царя, то есть носителя власти, то есть вся ответственность за государство лежит на нём, ясно указывает партия хора:
Сам ты – народ, город и ты – одно.
Ты – независимый царь.
Ты – алтаря, очага страны, властелин.
Воля твоя, слово твоё – закон.
Единодержец мощнопрестольный, всем
Сам ты вершишь. (370-375)
Две роли согласованы быть не могут: сочувствуя Данаидам и оказывая им покровительство, Пеласг обрекает на смерть и страдание свой народ. Как бы парадоксально это ни звучало, поступая по справедливости, Пеласг становится виновным. Получается, что виновным, то есть трагическим героем Пеласга делает сама власть. Можно предположить, что, по Эсхилу, всякая власть виновна. Доказательством является также и то, что власть (человек власти) не может быть пассивным, бездеятельным. Власть толкает человека на действие, на выбор, поступок. До выбора, до поступка Пеласг невиновен. Где в тексте эта граница между невинностью и виной? Текстуально эта граница в том месте, где Пеласг раздумывает над решением, колеблется. «Страшно и решиться и не решиться». И далее: «Задуматься я должен <…> Ни ввязываться в битву нам не следует, ни выдавать вас…». Вот это раскачивание, выбор, пока Пеласг «не решился» - он невиновен, как только он «решился» - он виновен. И эту вину Пеласг осознаёт (как будет осознавать её Макбет) – ему «страшно», он понимает, что подрывает благополучие государства, приносит несчастье народу. Решаясь на то, чтобы в поступке быть царём, Пеласг отказывается от человеческого – чувств, эмоций и т.д. «Судить вас трудно. В судьи не зови меня» (397). То есть не сочувствие им движет, не человеческое, как последний суд над человеческой правдой принадлежит богу, на что Пеласг претендовать также не может. Судить последним судом Пеласг не может, как и не может укрыться в простые человеческие эмоции, чувства. Есть этот разрыв правд, есть зияние – значит есть свобода (она как раз в этом разрыве), значит есть выбор. Сам факт сделанного выбора делает Пеласга трагическим героем, Пеласг, приняв решение, обрекает на гибель себя (он будет убит Египтидами) и своё государство. Итак, мера власти определяет меру ответственности и вины, что будет подтверждено Эсхилом в его трагедии «Этеокл». Однако «Просительницы» – это не только трагедия власти, но и трагедия человеческого удела – отдельного человека и всего государства. Трагедия человека (что особенно понятно современности) уже в сознании безвыходности, обречённости человека, его неизбежной втянутости в неразрешимые противоречия, неизбывную борьбу. И в этом Эсхил и Шекспир современны. Решимся на тавтологию Пеласг – трагический герой и и в том значении, что он осознаёт весь трагизм ситуации в её безвыходности (как будет потом осознавать Гамлет Шекспира). Гамлет размышляет о том, что в любом случае, при любом выборе он обречён на поражение, и Пеласг говорит о том же:
…..Вот куда волной несёт:
С людьми или с богами, но в великую
Войну вступить придётся. Судно на воду
Уже спустили, вбив последний гвоздь в него,
И, как ни повернёшься, всюду горя жди. (438-442)
<…>
Да, выхода не видно. Надвигается
Поток неодолимых неоглядных бед.
О «войне» как о поражении, поскольку это «война с сотней бед» говорит и Гамлет. За что в этой трагической участи, осознании обречённости, независимо от усилий их воли, цепляются герои Эсхила и Шекспира? Пеласг – за согласие с волей богов, добрую славу, Гамлет – за честь. Именно о «доброй славе» – последние слова Пеласга, с оружием в руках выходящего защищать Данаид от Египтидов. Примечательно, что мотив «доброй славы» в значении «чести» повторяется в заключительных строках трагедии и относительно Данаид (их честь, долг – скромность и послушание в гостях у аргосцев). Данай в наставлении к дочерям: «И честью больше жизни дорожи смотри» (1031).
Театр Эсхила. Появление трагического героя: Семеро против Фив" (от Эсхила к Шекспиру)
Теперь обратимся к трагедии «Семеро против Фив», в которой Эсхил не только углубляет тему власти, но в образе главного героя – Этеокла – создаёт первый в истории мировой литературы трагический характер. «Семеро против Фив» – это третья часть трагедийной трилогии, первые две части которой – «Лай» и «Эдип» до нас не дошли. Для начала обратимся к мифу, сюжет которого лёг в основу этой трагедийной трилогии Эсхила. Царю Фив Лаю было предсказано, что он умрёт от руки собственного сына. Испугавшись подобной участи, он решает умертвить своего новорождённого сына – он приказывает своему рабу бросить его в лесу на съедение диким зверям. Тот же, пожалев младенца, отдаёт его пастуху, рабу коринфского царя Полиба, который, будучи бездетным, усыновил ребёнка и вырастил его как собственного сына. Возмужав, Эдип отправляется в Дельфы, там оракул предсказывает ему, что он убьёт своего отца и женится на собственной матери. Придя в ужас от этого предсказания, не зная, что Полиб и Меропа его приёмные родители, Эдип решает не возвращаться в Коринф и избирает путь скитальца. Когда Эдип оказался на дороге, ведущей в Фивы, он встретил колесницу, на которой по воле рока ехал царь Лай. Царь Фив был слишком заносчив и груб с прохожим, желая прогнать его с дороги, он ударяет его посохом; отвечая на эту грубость, Эдип в завязавшейся драке убивает Лая. После чего Эдип становится спасителем Фив: он избавляет город от чудовища, которое держало население в страхе, требуя человеческих жертв, – Сфинкса, Эдип разгадывает его загадку и тот бросается с горы в море. Фиванцы провозглашают Эдипа как их спасителя царём и отдают ему в жёны Иокасту, от которой у него рождается две дочери – Исмена и Антигона – и два сына – Этеокл и Полиник. По прошествии многих лет город был поражён голодом и чумой. Чтобы спасти Фивы от мора, Эдип решает узнать его причину и спасительную волю богов. От возвратившегося из Дельф брата Иокасты Креонта Эдип узнаёт ответ оракула о причине постигшей город беды: Фивы будут страдать до тех пор, пока не будет наказан убийца царя Лая. Эдип прилагает все силы, чтобы найти убийцу Лая, не зная того, что это он сам. Когда страшная правда открывается ему (он узнаёт, что он не родной сын Полиба, а также то, кто был тот старик, которого он в ссоре убил по дороге в Фивы), Эдип выкалывает себе глаза и проклинает рождённых от брака с матерью детей. После того, как Эдип покидает скитальцем Фивы, его сыновья – Этеокл и Полиник – начинают враждовать друг с другом за власть. В этой тяжбе побеждает Этеокл и изгоняет своего брата из города. Скитающийся Полиник находит приют в городе Аргосе у царя Адраста и становится мужем его дочери Деипилы. Полиник обращается за помощью к Адрасту, прося того собрать войско и помочь ему вернуть власть в Фивах. Семь военачальников, в том числе и Полиник, с многочисленным войском двинулись на семивратные Фивы.
Трагедия Эсхила начинается с момента осады Фив – на глазах у зрителей решается судьба города, всех его жителей и одновременно судьба главного героя – царя Фив Этеокла. Используя хорошо известный миф о родовом проклятье (забегая вперёд укажем, что этот архаический мотив, вплетаясь в текст трагедии, становится аккумулятором экзистенциальной проблематики), Эсхил как драматург-мыслитель поднимает две чрезвычайно важные для его современности темы – войны и власти, обнаруживая их неоднозначный, проблемный характер. Все жители Фив вовлечены в великое противостояние – сопротивление нападающему врагу, в вооружённой схватке должна была решиться судьба всех его граждан – нет никого, кого бы не касалась эта общая участь. Судьба каждого здесь – судьба коллективная, спасение одного зависит от спасения всех. Эсхил первым в литературе (вспомним, например, Толстого с его темой народа в «Войне и мире») задаётся вопросом о том, что делает народ единым целым, какие факторы (=потенциальные возможности) обеспечивают его живучесть, что в решающий момент становится гарантом его спасения, моральной стойкости и, как следствие, победы над смертью. По существу, «Семеро против Фив» является первой из дошедших до нас исторической трагедией. В чём специфика раскрытия Эсхилом военной темы? Главная особенность подхода Эсхила к войне – это антиэпический характер показа войны. Эсхил всем построением драматического действия, а также столкновением разных точек зрения на происходящие события оспаривает эпический подход к показу войны. Чтобы увидеть оригинальность Эсхила, возьмём для сравнения эпос Гомера, а именно, его «Илиаду». На первый план у Гомера выдвигается героический идеал: война показана как некая объективность, неизбежная необходимость, в которой проявляются главные качества мужчин как воинов, которые обеспечивают им почёт при жизни и славу после смерти, – доблесть, мужество, верность, физическая и моральная сила, стойкость. Исследователями творчества Гомера принято указывать на пацифистскую позицию этического автора: в доказательство приводят, например, возникающие эпизодически в тексте картины мирной жизни или семейные ценности, показанные в отношениях Гектора и Андромахи, с позиции которых война является угрозой, обречённостью на разлуку, гибель. Однако всё это не отрицает героического идеала, не подрывает доверия к нему – война, как и сам исполняемый героями воинский долг идеализируется: войны у Гомера их величием, мощью, бесстрашием вызывают восхищение. Война – это привычное и достойное для них дело, возможность проявить себя в подвиге, доказав своё превосходство и покрыв себя славой. Это эпический, героизированный образ войны. Эсхил оспаривает такой подход к изображению войны. Не подрывая доверия к героическому идеалу, он усложняет картину войны, показывая её с разных позиций. Совсем не случайно хор в этой трагедии представлен фиванскими девушками, то есть теми, кто уже фактом своего рождения не может принадлежать этому героическому идеалу, теми, кто оказывается вне столкновения, на ком не лежит долг ответственности за спасение города. Первый эписодий по большей части строится как диалог – спор хора с Этеоклом. Безусловно, как мы можем наблюдать, в этом диалоге обнаруживается превосходство Этеокла как сильного, воина над женским как слабым, уязвимым. В споре с хором образ Этеокла приобретает черты эпического величия – он надежда и защита плачущих, голосящих от страха женщин. Однако не всё так однозначно. Именно взгляд на происходящее женщин, наряду с их поведением, эмоциональным состоянием переводят изображение войны с плана героико-эпического в план частно-бытовой. Женщины сопричастны происходящему, вершится судьба их города и их собственная, но они лишены возможности как-либо участвовать в событиях (заметим, что тактика осады и защиты городских стен не предполагает вмешательства женщин – Этеокл отсылает женщин по домам, война – это сугубо мужской дело). У женщин – своя правда опыта войны: хор переживает войну прежде всего как угрозу, глазами женщин война – это насилие, жестокость, смерть, опасность плена, позора, подчинения врагу («Страшусь оружия, крови боюсь. // В звоне, скрежете, лязге конских удил // Слышу я смерть, убийство слышу» (120 – 123); «…о боги-градодержцы… не дайте нам доли рабынь» (112)). В своём положении женщины наиболее уязвимы, их роль – сугубо страдательная. В песнях хора война полностью лишена героического пафоса, для женщин нет ценности подвига, силы, долга, для них война – исключительно страдательная, боль, страх. Реакция Этеокла на растерянность и страх женщин довольно сложна, и в этой смысловой (которая есть также экзистенциальная, поскольку открывает его состояние, его усилия в активности быть и мыслить для себя этот момент жизни в его совпадении с главным смыслом, переживаемым здесь как «судьба») сложности начинает прорисовываться характер героя, его мировидение, не сразу схватываемое, лишённое односторонности, в сущности философичное, и вместе с этим его воля к поступку, активность его отношения к происходящему в определении своего места в нём. Герой (Этеокл) оказывается настолько сложным, его отношение к происходящему настолько непростым, его самоосмысление настолько глубоким и проблемным, что мы не может не констатировать: за этим героем стоит Автор. Другими словами, Автор возвышает героя до себя, передавая ему своё мировидение, в столкновении с катастрофической неустойчивостью миропорядка делая его философом и одновременно деятелем (заметим, что именно в действии, поступке он сохраняет свою автономию от автора как драматический герой, чья судьба включена в определённый конфликтный сюжет). Активность заданного драматическим сюжетом поступка героя есть его страховка от предельного сближения с Автором, срастания с ним. Этеокт в границах заданной ему сюжетом судьбы, заданности его – сюжетом, историей (мифом), ролью – поступка остаётся только героем (иначе говоря, у него нет абсолютной, экзистенциальной свободы выбора Автора, которая позволила бы ему «выпрыгнуть» из его «истории» (в разных смыслах) и его «роли» (в Истории и фабуле), но героем в мысли уподобленном его создателю. Поэтому мы не можем сказать, что Гамлет, Отелло, Макбет, Король Лир – это Шекспир, но мы можем утверждать, что он стоит за ними всеми. Можно говорить о том, что между героем и автором устанавливается особый характер отношений: герой предельно близок мировидению и бытийному, экзистенциальному опыту автора. Именно таков Этеокл (=такова природа его образа), и таковы герои Шекспира (в этом принцип создания образа трагедийного героя оба драматурга близки и в этом, подчеркнём, есть своеобразие их драматического письма, качественно отличающееся от той же классицистической драмы). По существу, принцип драматического философствования, который заключается в глубине самораскрытия Автора в герое, как бы присвоения Автором героя, сближения с ним, не повторит никто.
Теперь, обратившись к тексту, покажем, как Эсхил добивается этого. Начнём с того, что сам характер построения драматической структуры в этой трагедии подчёркивает активность волеизъявления и действий героя. Если в «Просительницах» хор является героем трагедии: Данаиды бегут от притеснителей, просят и получают убежище, то есть именно их судьба в центре событийного действия, в «Семерых против Фив» хор не является героем трагедии, то есть не является участником действия, его роль функционально иная: во-первых, хор, не участвуя в событиях, только комментирует их, во-вторых, он говорит о событиях с частной, сугубо человеческой, прагматическо-бытовой позиции, далёкой от позиции общественно-политической, по существу, исторической в её масштабности и значительности. С помощью подобной функциональной роли хора Эсхил не только подрывает героико-эпический принцип изображения войны, но и более отчётливо прочерчивает образ главного героя в активности его поступка и мысли. Для понимания образа Этеокла чрезвычайно важна его реакция на партии хора (сразу подчеркнём, неоднозначная). Первые же фразы Этеокла противопоставляют его как героя активного хору как пассивному, зависимому действующему лицу (что в театре Нового времени будет означать снижение героя до уровня персонажа (второстепенного действующего лица) – персонаж в таком случае может обладать своей позицией, но не может направлять своими поступками ход событий). «Несносные создания, вы надеетесь» - « несносные» здесь близки по значению «бесполезные», они не участвуют в защите города, вообще лишены возможности активного проявления. В этом случае Этеокл противопоставлен хору как активный пассивному, он – человек поступка, действия. Каков характер этого действия? Во-первых, это действие силовое: Этеокл противопоставлен хору женщин как мужчина, при этом здесь мужское как мужественное равнозначны. Мужчина в его поведении должен соответствовать роли воина, заданному временем эпическому образцу защитника. И здесь мы подошли к ответу на вопрос, что представляет собой драматизация (не будем необоснованно осовременивать Эсхила словом психологизация, которой здесь нет: намёк на психологизацию поступка, то есть объяснения действий героя исходя из его чувств, эмоций встречается только в сцене, непосредственно предшествующей поединку Этеокла с Полиником, словами хора указывается на вспыльчивость, гнев, толкающие героя на бой с братом, это своего рода помутнение рассудка, слепота страсти, которые согласно драматургической философии Эсхила могут трактоваться двояко – и как частичное оправдание героя, не владеющего собой, и как предосудительное неразумие, неумение контролировать себя, что чревато преступлением как произвольным поступком) трагедийного образа (=характера) в его репликах (=высказываниях). В высказываниях героя задаётся непротиворечивый (!) этический идеал, однако абсолютного, бесконфликтного, полного совпадения между героем и этим идеалом нет, это совпадение предполагается автором как возможное, и героем в его активности взыскуемое. Но к нему герой должен в его слове (=высказывании) прийти (вспомним монолог Гамлета «Быть или не быть», он движется, прорывается к своему бытийному основанию). Этеокл Эсхила начинает движение к своему бытийному основанию, к непреклонной силе воли (подчеркнём, «непреклонной», то есть неизменной ни при каких обстоятельствах и в этом его обречённость, как и Макбета), отталкиваясь от женской слабости, здесь слабости и пассивности абсолютной. Итак, заданы две крайние точки, задана амплитуда движения мысли-состояния-сознания, в границах которой движется как герой (Этеокл), так и Автор. Нет ничего неподвижного, однозначного, раз навсегда данного (скажем, той же героики), разрыв с неподвижным, однозначным, раз навсегда данным есть открытый Эсхилом принцип драматизации образа. Этеокл должен усилием самопостижения в слове присвоить себе идеал, сделать его своим, и в этом усилии присвоения и будет его человеческая, необразцовая, неидеальная правда. Итак, вот первые слова, обращённые Этеоклом к хору:
Несносные созданья, вы надеетесь,
Что сможем город отстоять и храбрости
Прибавить сможем войску осаждённому,
Перед богами городскими ползая,
Вопя, крича, рассудок потеряв и стыд? (180-185)
Что такое «сила» из этих слов ещё неясно, в этих словах ясно то, что есть «слабость», а следовательно, от чего нужно уйти, что нельзя допустить. Во-первых, слабость есть страх («вопя, крича»), следовательно, женское, слабое, есть то, что испытывает страх, мужское, сильное – отсутствие страха, исключение страха как чувства, эмоции и конечном итоге состояния (как неподвижного, застывшего пребывания в чём-то), во-вторых, это замешательство, бесконтрольность поступка, состояния, в котором человек не может отвечать за свои действия – «рассудок потеряв», и мы усидим, что Этеокл до последних реплик будет предельно ясно, логично, убеждённо говорить о себе, ни в одной реплике мы не увидим его растерянности, как и страха, то есть, критикуя женское как слабое, он в себе это исключает. Здесь важно «рассудок потеряв и стыд», «стыд» – это разрыв с публичной ролью, с долгом, «стыд» - то, что не даёт человеку отступить от публично взятой им на себя роли, страх осуждения его обществом; в тексте Эсхила «стыд» как последняя и самая надёжная страховка от проявления страха, малодушия, отступничества от долга. То, что Этеокл, не задумываясь, идёт на последнюю схватку, задано уже здесь: он категорически отрицает для себя проявление страха, малодушие, ослабление рассудка, отступление от взятой на себя роли защитника, которые, что самое страшное, есть провал перед общественным судом и, по Эсхилу, судом истории. Итак, он не «слабый, но задаёт себе неколебимую «храбрость» волей-словом, изначальной невозможностью отступления. Здесь опять-таки «храбрость» не данность, она нуждается в том, чтобы её укреплять – «храбрости прибавить войску осаждённому». Герои эпоса как бы изначально храбры, это качество не может проявляться в большей или меньшей степени. Здесь «храбрость» нужно укреплять, её нужно прибавлять. Позорный стыд как чисто человеческое проявление возможен! И эту возможность сползания в слабость в слабость Эсхил показывает словами Этеокла: «Одержат верх (женщины) – наглеют так, что спасу нет, // А в страхе вовсе губят дом и город свой» (189-190). Для Этеокла дрогнуть, заколебаться, проявить нерешительность означает опасность приблизиться к этой постыдной слабости. Противопоставляя своё поведение позорному страху, Этеокл с самого начала отсекает себе всякую возможность к отступлению от той планки, которую себе задал, делая себя заложником безупречности воинского долга, в том числе и из-за подспудного страха проявить слабость. Итак, встать как можно дальше от женского страха, укрепиться в мужской силе, которая непротиворечиво являет себя в поступке: «Мужское дело – оборона» (200).
Этеокл никогда не забывает о своей публичной роли: он – царь осаждаемого города, ему принадлежит вся полнота власти, а потому на нём лежит вся ответственность за судьбу своего народа. При этом ответственность понимается Эсхилом, как и его героем, неоднозначно: и как мудрость стратегии обороны, и как мужество воина, и, что также немаловажно, как моральный образец – тот идеал воли и действия, на который должны ориентироваться все мужчины города. Женщины мечутся в слабости, тем самым действуют в ущерб городу, всех «заражают малодушием» (192), Этеокл же видит свою задачу в том, чтобы, наоборот, внушать народу твёрдость и уверенность, укреплять воинов и их веру в победу. Делая акцент на ответственности Этеокла как человека власти (=носителя власти), Эсхил оставляет без внимания отражённую в мифе тяжбу за власть двух братьев, снимая тем самым с Этеокла вину за узурпацию трона, показывая его исключительно в роли защитника. По Эсхилу, военная угроза, опасность уничтожения – это тот исторический момент, который исключает все противоречия между властью и народом, в который власть и народ представляют собой единое целое, спаянные общей идеей спасения. Здесь целесообразно вернуться к открывающей действие речи Этеокла, обращённой им к сошедшимся на собрание гражданам Фив. В этой речи Этеокл непротиворечиво предстаёт в его публичной роли царя перед судом народа и истории. Здесь Эсхилом избран такой ракурс изображения власти, при котором она лишена всяких возможных противоречий, таких, например, как несовпадение величины роли с фигурой её носителя, то есть расхождение политического и человеческого, или же кризисность морально-этического идеала, или же проблемное отношение между законом (общественным и высшим) и личностной волей правителя и т.д. Важно, что в своей речи как в своём публичном проявлении (что будет закрепляться на протяжении всего действия трагедии) Этеокл как человек абсолютно совпадает с его ролью царя. Власть в этой трагедии Эсхила это прежде всего ответственность за судьбу государства, бремя которой до конца осознаётся её носителем, который эту ответственность до конца на себя принимает и который в этой ответственности непротиворечиво – совестью и действием – предстаёт перед судом народа и бога. Этеокл знает, что ждёт от него народ и прилагает все усилия к тому, чтобы с этими ожиданиями совпадать.
Народ кадмейский, время не велит молчать
Тому, кто, стоя у кормила города,
Вершит его делами и не знает сна:
Когда всё гладко, богу воздают хвалу,
А что случись, – несчастья не накликать бы, –
Тогда лишь Этеокла будут жители
На все лады винить: мол, он причиною
Слезам и горю. Пусть же крепость Кадмову
Хранитель Зекс и вправду охранит от бед! (1-10)
Подобное будет у Шекспира, в хрониках «Генрих IV» и «ГенрихV» читаем (монологи короля Генриха V):
О, сколько подданных моих беднейших
Спокойно спят сейчас! <…>
Не знает сна лишь государь один. (вторая часть «Генриха IV», акт III, сцена 9).
<…>
За жён, и за детей, и за долги,
И за грехи – за всё король в ответе!
Я должен всё снести. О тяжкий долг. («Генрих V», действие IV, сцена II).
И у Эсхила, и у Шекспира именно в годину тяжёлых испытаний идея власти, её народный характер проявляются ярче всего, именно судьбоносный для нации момент обеспечивает единство царя (носителя власти) и народа, притом что носитель власти абсолютно совпадает с ожиданиями своих подданных. В своих хрониках Шекспир (главным образом второй части «Генрих IV» и «Генрих V») покажет принцип формирования единой английской нации – процесса, в котором решающая, направляющая роль принадлежит королевской власти – именно Генрих V задаёт ту идею, к осуществлению которой в усилии действия укрепляются все народные силы – от лордов до простых солдат. Однако первым этот принцип изображения истории в драме задаёт Эсхил: идея образцовой власти и идея общей народной судьбы – вот, над чем размышляет Эсхил, исключая при этом как незначительную проблему тяжбы за трон. Но тех, кто подчиниться не захочет мне, // Мужчина ль это, женщина ль, подросток ли, // Ждёт смертный приговор» (196-198). В этом обращённом к хору заявлении Этеокла прочитывается не жестокость, своеволие, тирания властителя (можно предположить, что в ином контексте эта угроза прочитывалась бы именно так), но направленное на народ понуждение власти во всём, абсолютно ей соответствовать. В этой воли / присвоении всеобщей судьбы в момент опасности Этеокл прав, своими приказами, как и своим примером он обеспечивает спасительное единство (в этом случае нет того, кто выпадал бы из этого единства, нет того, кто был бы непричастен общей судьбе). И в этот исторический момент, как показывает Эсхил, воля властителя (=носителя власти) может и должна абсолютно распространять себя – в действии, приказе, запрете, принуждении и даже жестокости, и именно в этот момент у Эсхила (как потом будет у Шекспира) она целиком оправдана, и оправдана как перед судом народа, так и перед судом высшим). Однако подчеркнём, что как у Эсхила, так потом и у Шекспира, есть одно непременное условие такого оправдания власти – абсолютное соответствие носителя власти закреплённому в обществе этическому идеалу. Этеокл должен быть один из многих, уподоблен другим в их мировоззренческих и моральных представлениях, в их поведении, и вместе с тем выделяться своей безупречностью, образцовостью (это потом будет у Шекспира: Генрих V не просто король, который укрепил нацию исторически значимой для её дальнейшего развития победой, он воин, и он близок своему народу, здесь можно указать на эпизод хроники «Генрих V», в котором король переодевается в простого солдата, чтобы узнать настроение своего войска перед решительной битвой, тем самым он выделен из всех и в своей судьбе, упованиях он согласен со всеми, один из массы, власть близкая, понятная и одновременно превышающая всеобщий удел, подобная всему народу и являющаяся для него исключительным образцом, иначе говоря, всеприсутствие власти, когда человек власти являет собой образ – характер, активность – всего народа – вот идея, общая для Эсхила и Шекспира.
И здесь возникает вопрос. В чём Этеокл является образцовым царём? Сказать то, что он мудро организует оборону и сам наряду с другими мужественно отражает приступы неприятеля, было бы слишком мало. Можно говорить, что образ Этеокла многогранен, он объединяет в себе многочисленные этически значимые качества. Как Эсхил достигает такой многогранности характера героя? С этой целью он использует приём косвенной характеристики героя, то есть Этеокл раскрывается через его характеристики других (внесценических) персонажей – нападающих на город аргосцев и защищающих город фиванцев – его подданных. Именно из этих оценок и складывается образ Этеокла в его образцовости: можно предположить, что те качества, которые он ценит в своих воинах (как и в некоторых врагах), принадлежат ему самому как человеку и воину. Исходя из его оценочных характеристик можно предположить, что он лишён заносичвости, хвастовства, слепой самоуверенности, суетности, сдержан, благороден, мудр, твёрд, физически силён, абсолютно предан городу.
Подчеркнём, одной из наиболее значимых характеристик власти Этеокла, является её народный характер – царь Фив един со своим народом, между ним и подданным нет никаких противоречий, но, наоборот, царит полное единодушие. В трагедии «Семеро против Фив» Эсхил в драматической форме первый в европейской литературе размышляет над вопросом, какие факторы обеспечивают единство народа, в данном случае – что определяет принадлежность каждого к фиванцам. Во-первых, это обеспеченная самим фактом рождения принадлежность к городу-государству (=полису), то, что во все века понималось под родной землёй («…родину-кормилицу, земля которой ласково взрастила вас…» (16-17). Во-вторых, связь с семьёй, понимаемую прежде всего как сохранение рода (не случайно, в обращённом к народу призыве встать на защиту Фив упомянуты дети: «…отстоять должны детей своих» (14-16). В-третьих, одним народом фиванцев делает единство религиозной веры: упрочение связи земного и небесного, богопочитание с одной стороны и покровительство, защита с другой служат гарантом процветания государства, отсюда, защита храмов, алтарей – священный долг каждого фиванца («…отстоять должны немеркнущую славу алтарей родных…» (14-15)). В-чертвёртых, понимание народа как единства предполагает у Эсхила принадлежность к сообществу, в котором распространены веками закрепляемые, передаваемые из поколения в поколения моральные ценности и поведенческие нормы (словами Этеокла, город принимает на себя «заботы воспитания» каждого гражданина. В-пятых, это гражданские права и свободы, которые гарантированы в родном городе («…свободный край наш…»), по контрасту с возможной для фиванцев судьбой рабов в других землях. Наконец, это единство речи (вспомним, что в Древней Греции было много наречий («…не допустите, чтобы взят был приступом // И сгинул город, где звенит и льётся речь // Эллады…» (71-73)). Таким образом, наряду с проблемой власти Эсхил закладывает в свою трагедию мощную патриотическую идею: фиванцы как защитники абсолютно оправданы, аргосцы как завоеватели абсолютно (=однозначно) осуждаются. В оценках действующих лиц осаждающие Фивы аргосцы показаны как нечестивцы, кровожадные, заносчивые, заинтересованные в военной добыче. У аргосцев нет никакой мной цели, кроме завоевательной: захватить, разграбить, разрушить Фивы. Как воины аргосцы – сильные противники, но их сила направлена на разрушение, она используется во зло («Злой отвагою пылал их дух…» (52-53)), их действия лишены всякого морального права, кроме силы, за ними не закрепляется ни одно из достоинств воинской этики (например, в одном из монологов аргосцам даются многочисленные, резко отрицательные оценки, такие как «нечестивцы», «ниве злодеяния», «орава гребцов бесчинных», «негодяи», «подлецы», «гнусные бахвалы» (555-615)). Все эти оценки аргосцев, как и характеристики каждого в отдельности их предводителя служат ярким доказательством того, что Эсхил как драматический автор порывает с эпической (гомеровской) беспристрастностью. Эсхил во всём на стороне фиванцев как защитников родного города.
Необходимо также подчеркнуть, что текст Эсхила содержит многочисленные оценки Этеокла как царя гражданами Фив. Повторимся, что Эсхил (в отличие от того же Софокла), избегает (как представляется, из-за желания усложнять и в идейном отношении неоправданно искажать конфликт как противостояние двух военных лагерей и усложнять образ Этеокла, придавая смыслы, уводящие от определяющих идейно-смысловых центров, снижающий звучание народно-патриотического, как и личностной и ролевой в её философском, экзистенциальном ключе проблематики) углубляться в вопрос тяжбы за власть Этеокла и Полиника. Имел ли право Этеокл изгонять из Фив своего брата Полиника и какова доля его вины как того, кто своими действиями спровоцировал захватнический поход на Фивы – этот вопрос будет поставлен Софоклом и его нет в трагедии Эсхила. Авторитет Этеокла как правителя и воина среди фиванцев безусловен. Жители Фив ценят Этеокла как мудрого, справедливого, сильного царя, они ждут от него твёрдых, спасительных для города действий, выражая в свою очередь ему преданность и уважение. «Ты умным кормчим будь и судно города // Укрой получше, прежде чем взыграет вихрь войны», – так уважительно-доверительно обращается к Этеоклу Вестник, выражая общее отношение к нему народа. Позиция Этеокла, как и любое из его действий, не подвергается фиванцами, чьё мнение представлено в партиях хора и репликах Вестника, никакому сомнению. «Милый Эдипа сын», «славного Эдипа сын», – так уважительно называет Этеокла хор. Фиванцы воспринимают Этеокла прежде всего как заступника, они верят в его силу и надёжность, на Этеокле для фиванцев нет никакой вины: «Дайте боги, заступнику моему // Победить в сражении, // Ведь он по праву в бой идёт за город» (417-419). Вина за развязанную войну целиком переложена Эсхилом на Полиника, который привёл на родную землю врагов: согласно Эсхилу, какие бы побуждения ни руководили Полиником, его действия как захватчика, задавшегося целью разрушить, разорить родной город, преступны. В тексте дважды упоминается о том, что имя «Полиник» означает «многогневный», с этим именем связывается и характеристика Полиника Этеоклом, который выступает против брата, Этеокл вспоминает, что имя Полиника значит «распря», «брань». Вестник так говорит о Полинике: «городу открыто бед желает и проклятья шлёт» (632-633). «Эсхил прямо осуждает Полиника, вкладывая жёсткую критику брата Этеокла в уста одного из предводителей аргосского войска – Амфитрия-гадателя:
…Родной свой город и богов отеческих
Сгубить, придя с ордою чужеземных войск!
Кто может оправдать убийцу матери?
Так разве может стать тебе союзницей
Твоя отчизна, лежа под твоим копьём? (582-586)
Заметим, что весомость подобной характеристике Полиника придаёт тот факт, что она вложена в уста одного из его союзников в этой войне. Это оценка Полиника как того, кто, в соответствии с идейным замыслом Эсхила, совершает наиболее страшное преступление – приводит врагов на родную землю, разрушает святыни, убивает своих родных, то есть идёт против всех законов – земных и небесных, – заслуживает доверия ещё и по той причине, что она вложена в уста того персонажа, кто единственный выделен из дикой, озверелой, жадной когорты нечестивцев-аргосцев как человек достойный – сдержанный, мудрый и храбрый, то есть в своих качествах сближенный с фиванцами («Этот мудрый муж, Амфиарий-гадатель, полон храбрости <…> Не показное – подлинное мужество // в провидце этом, чья душа глубокая // Разумные решенья, как плоды, растит» (568-569; 592-594); «достойный муж», «доброчестный муж», «…Эклов сын, муж добрый, честный, умный и порядочный, великий ясновидец, против собственной // Разумной воли с гнусными бахвалами // Связавшись…» (609-613)).
Текст цитируется по: Эсхил. Трагедии. Перевод С.К. Апта. М., Художественная литература, 1971.
© Симонова Л.А.