Лекция 5.
«Хоэфоры»: преступление и наказание, или упование Эсхила
Сегодня нашей задачей будет рассмотреть вторую часть трагедийной трилогии Эсхила «Орестея», исключив при этом традиционный подход к её объяснению. «Хоэфоры» (с греческого «Плакальщицы») чаще всего сводят к идее справедливой мести: никакое зло не остаётся безнаказанным, убившую мужа Клитемнестру убивает мстящий за отца её сын Орест, палач сам становится жертвой, тем самым восстанавливается справедливость. Действительно, с этой точки зрения первая и вторая части «Орестеи» имеют композиционно и смысловую связь. В «Агамемноне» хор говорит о возмездии, которое должно настигнуть убийцу – такова непреложность высшего закона. Хор аргосских старцев:
Знаю: меч подъявший
Мечом сражён. Жив судья. Свершивший зло
Потерпит зло. Так сам Зевс установил. (90)
И далее предводитель хора прямо указывает на высланного из дома Клитемнестрой Ореста как на мстителя:
Но где-то жив Орест, наследник. Жди, придёт
Сын отчий богом посланный! С обоих вас
Взыскатель правомощный взыщет эту кровь. (94-95)
Об этом же говорит в своём пророчестве Кассандра:
Отца отмститель, материубийца – сын,
Придёт воздатель… (74)
Предсказание сбывается: во второй части трилогии в Аргос приходит Орест и, взяв в сообщницы сестру Электру, убивает Эгисфа и Клитемнестру.
Если следовать подобной логике – за преступлением всегда следует наказание, палач сам становится жертвой, чреда убийств и отмщений должна быть бесконечной, а именно, должен явиться некто, кто убьёт Ореста, отомстив ему тем самым за убийство матери и т.д. Но именно бесконечность такой порочной цепи и не входит в замысел Эсхила. В предыдущей лекции мы уже говорили о том, что трилогия задумывалась Эсхилом как завет о преодолении зла, как движение от вины, преступления к освобождению от греха, прощению, радости, и это предчувствие возможного очищения от скверны зла, духовного преображения можно увидеть в партиях хора уже в «Агамемноне». Орест был задуман Эсхилом как последний мститель и первый в цепи убийц, кто будет очищен от греха кровавого преступления. Собственно говоря, это и есть утопическая мечта Эсхила о безгрешном человечестве, освобождённом от вины предшествующих поколений (на это обобщающее расширение границ от рода Пелопса до всего человечества с самого начала разворачивания трагедийного текста работает миф о троянской войне: вспомним, о чём мы говорили, согласно партиям хора, передающим идеи Эсхила, вина лежит на всех, кто участвует в войнах, на всех взрослых мужчинах). О том, что Орест задуман как последний мститель, есть указание уже в словах Кассандры:
Скиталец по чужбинам, он придёт домой
Замкнуть звеном последним роковую цепь. (74)
Начнём наше рассуждение с того, что на Оресте лежит та же вина, что и на Агамемноне и Клитемнестре. Сын, убивающий мать, совершает столь же тяжкое преступление, как и отец, убивающий дочь, или жена, убивающая мужа. На первый взгляд, в действиях Ореста – его намерении отомстить, уверенности в справедливости совершаемого убийства, отсутствии колебаний – нет ничего, что отличало бы его от Клитемнестры, которая в своём намерении мести была почти столь же тверда, решительна и уверена в своей правоте. То есть Орест во многом походит на свою мать. И в этом драматический текст Эсхила, дополняя себя в отдельных смыслах (что мы далее отметим), в основных мотивах – обиды, мести, воздаяния за зло – себя повторяет, как бы двигаясь по кругу. Этот эффект повторения уже известного, движения текста по кругу усугубляется смыслами, подчёркивающими идею неизбежности воздаяния за преступление именно путём подобного же насилия, отмщения человеку человеком в земной жизни. Первую часть «Агамемнона» пронизывали образы кровопролитной войны, которая являлась своеобразной смысловой матрицей всеобщей вины, на которую затем накладывались смыслы вины действующих лиц, первую часть «Хоэфор» по тому же принципу пронизывают образы / смыслы памяти о совершённом преступлении, тот информационный след о нём, который разрастается, как бы затягивает главного героя, тем самым делая его преступление неизбежным – «память / след» преступления должны быть стёрты. К таким «следам», например, принадлежит страшный сон Клитемнестры, который гадатели объяснили как гнев кого-то из умерших «на живых своих убийц», воспоминание Электры о том, что Агамемнон «зарыт без почестей», могильный курган над царём, требующий поминальных возлияний, плач Хоэфор по покойнику. С этими «следами» преступления, которые могут быть стёрты только местью, связан и мотив несправедливости (это несправедливость Клитемнестры и Эгисфа по отношению к угнетаемой ими Электре и изгнанному Оресту, что также может быть исправлено насильственным вмешательством). Подчеркнём, что в первой части в войну как изначально справедливого взыскания были втянуты все греки, подобно этому Электра и Орест оказываются перед необходимостью противостоять несправедливым притеснениям, лишениям их прав со стороны Клитемнестры и Эгисфа. То есть Электра и Орест – главные герои «Хоэфор», как и главные герои «Агамемнона», оказываются втянуты в насилие, неизбежно становятся носителями вины. Этот порочный круг несправедливости, насилия – и сопротивления, отмщения особенно ярко обнаруживается в реплике Электры, обращённой ей к отцу:
А враги твои
И наши пусть увидят день возмездия!
Отмститель твой предстанет и взыскатель правд –
Убийц убьёт! Во благо нам заклятие,
А ворогам на пагубу проклятие! (108)
Как видно, здесь нет ничего, что было бы больше того, о чём говорилось героями «Агамемнона». Таким образом, драматический текст Эсхила оказывается затянут в этот порочный круг преступления – воздаяния, поглощён неизбежностью зла.
И здесь, чтобы яснее понять авторский замысел, нам нужно проследить образно-смысловое движение текста Эсхила, проследить то, как усилиями драматурга в партиях хора и репликах героя постепенно укрепляются, приращиваясь, те смыслы, которые, как бы вырвавшись из порочного круга вины, насилия, устремятся, укажут путь к счастливому финалу третьей части (здесь они будут не осуществлением, но только пророчеством радостного избавления от проклятия греха). Иначе говоря, одни смыслы – упования, справедливости, радости должны наложиться на другие, как бы потеснив, в определённой степени исключив их. Проследим это постепенное укрепление новых, можно сказать, оптимистических, смыслов, выводящих из подавляющей, угнетающей неизбежности зла. Такие новые смыслы, выводящие за порочный круг зла, можно наблюдать в репликах Электры. Принимая во внимание высказывания Электры, с которыми она появляется на сцене (эписодий первый), можно говорить о том, что Электра пребывает в состоянии обострённого осознания несправедливости и взыскания правды, состоянии, которое усугубляется её униженным положением: в родном доме с ней обращаются как со служанкой. Электра, наряду с Орестом, выступает носителем памяти о совершённом когда-то преступлении – убийстве её отца. Электра живёт в ожидании правосудия – наказания злодеев. Однако она не решается брать на себя роль судьи, выносящего и вершащего приговор – необходимость кровавой мести убийцам для неё неочевидна. Электра сомневается в правильности позиции платить злом за зло – позиции, которую представляет хор и его предводитель.
Предводитель хора
Убийц царёвых словом помяни к тому же.
Электра
Но что про них скажу я? Научи меня.
Предводитель хора
Чтоб демон посетил их, из людей ли кто.
Электра
Судьёй ли правомощным и воздателем?
Предводитель хора
Прямей скажи и проще: кто б убийц убил.
Электра
Угодно ль это слово пред лицом богов? (107)
Как видно из приведённого диалога, роль судьи Электра оставляет за богами, она подозревает о том, что кровавая месть, убийство неугодны богам. Согласно позиции Электры, справедливость должна быть восстановлена, но не руками человека, но волей, всесилием богов (заметим, что эта идея созвучна христианской истине о том, что справедливость – в руках Бога, а не человека). Электра уповает на восстановление справедливости, зло должно быть пресечено, но она не хочет осуществлять возмездия, сама втягиваться во зло, тем самым уподобляясь Клитемнестре. Обращаясь к Агамемнону на его могиле, Электра говорит об этом так:
Дай чище быть мне, быть святей, чем мать моя,
Чтоб рук не запятнала кровь преступная. (108)
И действительно, Электра, зная о намерениях Ореста, не будет соучаствовать в его убийстве Клитемнестры. Электра, обращаясь к Зевсу, просит его о возмездии преступным Клитемнестре и Эгисфу, однако сама не решается на месть.
И далее идея освобождения от зла будет закрепляться в партиях хора, уже не связанных с сюжетом «Хоэфор», то есть мести Ореста, но как бы перескакивающих через безнадёжность греха и устремляющихся к счастливому финалу трилогии. В «Хоэфорах» появляется надежда на очищение от греха пролитой крови.
Хор
Смойте встарь соделанных
Дел кровь
Кровию последнею!
Старик Раздор,
Не роди ты новых чад! (145)
Предводитель хора
Заунывный ваш гимн вдохновляющий бог
Вам иную внушит и сладчайшую песнь.
Эти песни, сменив, увенчает пеан
И веселья прольёт новосмешанный хмель
В стародавние царские чаши. ( )
Хор
…Вера шепчет: радость ждёт! (122)
Хор
Только бы сила зла
Прочь с очага сошла,
Скверну извергли вон
Благоухания
Жертв очистительных:
Счастьем улыбчивым
Весь озаришься ты. (157)
Здесь сама форма начинает спорить с самой собой: доказательство необходимости мести сталкивается с утверждением необходимости прервать цепь злодеяний. После свершённого Орестом убийства Клитемнестры и Эгисфа предводитель хора в мольбе к богам выражает надежду на благосклонность богов к Оресту: «Одна мольба: да не угаснет свет его (Ореста), – и дом спасён» (154).
Таким образом, в трагедийном тексте Эсхила начинает обозначаться явное противоречие. Орест должен неизбежно стать убийцей, то есть стать носителем вины – и вместе с этим, по замыслу Эсхила, должен быть от этой вины освобождён. Иначе говоря, Орест должен быть очищен от греха кровопролития, прощён за то, за что ни Агамемнон, ни Клитемнестра не были прощены. Чтобы сделать для Ореста такое исключение, Эсхилу необходимо было трансформировать идейно-смысловую структуру трагедии, но трансформировать её таким образом, чтобы не разрушить её, не подорвать её основу, оставить необходимые для её устойчивости опорные основания, скрывая таким образом то, что, заметно отклоняясь от раз заданных и повторяемых от трагедии к трагедии определяющих идейных положений, отражающих законы мироустройства, сам превышает ту меру свободы, которую изначально отводил себе как автору драматических сочинений, как и то, что по отношению к герою (Оресту) должен подменить собой бога. Чтобы осуществить собственное упование на возможность очищения человека от греха, что должно быть представлено в беспрецедентном оправдании Ореста как материубийцы, Эсхил решается на подмену некоторых смыслов, в результате чего отчётливо обозначаются противоречия идейно-мировоззренческой системы, которой на протяжении всего творчества мыслит Эсхил как драматург-философ. Вспомним тот парадокс, которым в каждой своей трагедии мыслит Эсхил: божественная воля во всех её проявлениях, в том числе и карающая зло, справедлива, оправдана, но осуществляющий её человек, притязающий в своём поступке вершить судьбы других, – нет: решаясь на поступок, претендуя на что-либо изменяющую активность, человек посягает на власть богов, становится виновным. Эта логика работает и в трилогии «Орестея»: боги (главным образом Зевс – к нему чаще всего обращаются хор и герои трагедии), карающие за кровопролитие Агамемнона, а затем и Клитемнестру с Эгисфом, правы, но Клитемнестра, а затем Орест, совершающие возмездие, преступны. Однако, как мы только что сказали, согласно революционной в контексте его творчества установки Эсхила, Орест должен быть виновен не в той мере, в которой виновны Агамемнон и Клитемнестра с Эгисфом. Для этого Эсхил смещает смыслы (которые, говоримся, лишь множат идейные противоречия), а именно, Эсхил делает Ореста послушным орудием божественной воли, тем самым лишая героя свободы воли, свободы выбора, поступка, что противоречит найденным Эсхилом принципам создания трагедийного героя, о которых мы ранее говорили, а именно, активность в свободно избранном поступке, за который герой несёт ответственность. В «Хоэфорах» и «Эвменидах» Эсхил исходит из иного идейного основания: Орест несвободен, у него нет выбора, он выступает только исполнителем воли богов, а это означает, что он не несёт ответственности за им совершаемое (эта идея будет усилена в движении текста от «Хоэфор» к «Эвменидам»). Оресту (что и будет основным аргументом его оправдания) буквально даётся приказ Аполлоном отомстить матери за убийство отца (этим во многом и объясняется то, что, убивая свою мать, Орест нисколько не колеблется). Обратимся к тексту. Вот, как сам Орест говорит о возложенной на него Аполлоном задаче:
Свершится, не обманет слово Локсия.
Он сам вещал мне, строго заповедуя, –
Идти на всё! Грозил он – и от тех угроз
Кровь стыла в жилах… (116)
Воля бога как сильнейшего принуждает Ореста к убийству. «Таких вещаний кто бы не ослушался? …действовать обязан ты», – так об отсутствии выбора говорит Орест. Уже после убийства им Клитемнестры Орест признаётся: «А смелость влил мне в душу – величаюсь тем – Вещатель Локсий». Если Орест был только орудием в руках Аполлона, то есть от начала до конца в мести Клитемнестры и Эгисфа им руководит бог, это снимает с него ответственность за содеянное, а значит, и вину. Вся ответственность переносится на богов, которые в их справедливости осуждены быть не могут. Однако здесь возникает один непростой вопрос: почему роль того, кто руководит Орестом, передана Эсхилом не Зевсу (к которому как справедливому судье не перестаёт обращаться как хор с его предводителем, так и герои, например, в прологе в первом своём монологе Орест говорит так: «Дай помощь сыну-мстителю, воздатель Зевс! Небесным поборай мне изволением!» (101)), а Аполлону. Это можно объяснить тем, что, во-первых, воля Зевса как верховного божества скрыта от человека, до конца никогда ему не явлена (на что мы уже неоднократно указывали, приводя в доказательство стихи из разных трагедий Эсхила), воля же Аполлона здесь представлена как ясная, не вызывающая сомнений её однозначностью (здесь через оракул, как и прямое обращение к Оресту, и, наконец, через открытое появление Аполлона на сцене и открытое вещание им своей воли – укажем, что Аполлон является одним из действующих лиц в «Эвменидах»), во-вторых, эта роль Аполлона как руководящего Орестом находит своё основание в мифе. Однако объясняться это может и опасением Эсхила передавать роль поводыря Ореста Зевсу неочевидностью для него самого справедливости оправдания материубийства, передавать Зевсу оправдание Ореста Эсхил не решается.
Наряду с этим с целью оправдания Ореста Эсхил усиливает идею справедливого воздаяния, для чего усиливает мотив вины Клитемнестры и Эгисфа, иначе говоря, с их образами связаны отягчающие совершённое ими преступление обстоятельства, разоблачающие их порочность, закоренелость во зле, которых нет у Ореста. Например, драматический текст Эсхила неоднократно возвращается к отсутствию у Клитемнестры материнской привязанности, её жестокости по отношению к своим детям – Электре и Оресту. Электра низведена до положения служанки, Орест изгнан из дома, лишён всяких прав на власть. Эта несправедливость Клитемнестры усилена тем, что в коварстве и жестокости её обвиняют собственные дети. Электра так говорит о тех притеснениях, которые терпит от матери и отчима, и о несправедливости Клитемнестры по отношению к Оресту:
Нас продали. Без крова, без приюта мы.
Нас мать с порога гонит. Мужа в дом взяла.
Эгисф – нам отчим, недруг и губитель твой.
Служу я за рабыню. На чужбине брат,
Ограбленный, опальный. (107)
Получается, что Клитемнестра виновна не только в убийстве мужа, но и в подрыве самих семейных связей: притесняя, изгоняя своих детей, она разрывает связывающие их родственные узы, по существу, ослабляет сам род, препятствуя своему потомству занять достойное, соответствующее ему социальное положение. Сама Клитемнестра живёт в роскоши и довольстве со вторым мужем – Эсгисфом, нисколько не обременённая осознанием своей преступности и в ненависти к своим детям, на скорую смерть которых она надеется. Можно сказать, что, согласно тексту Эсхила, Клитемнестра и Эгисф упорствуют в своём грехе, закоренели в нём. Клитемнестра не только преступная жена, но и преступная мать: обрекая детей на нищету и бездомье, она приближает их смерть. Итак, жестокость по отношению к Электре и Оресту усугубляют вину Клитемнестры: она виновна как в убийстве мужа, так и в уничтожении семьи. Один из ключевых мотивов, свидетельствующих против Клитемнестры, делающей её потенциальной убийцей детей, – мотив сиротства Электры и Ореста, которые лишены и отца, и матери, то есть лишены какой-либо опоры и заступничества, как и всех своих законных прав – на кров, состояние, власть. Эта обречённость, несправедливость действий Клитемнестры по отношению к собственным детям особо подчёркнута в репликах Ореста:
Орёл – змеи добыча. А голодные
Птенцы не оперились: не под силу им
Отцовскую ловитву унести в гнездо.
Тебе мы таковыми предстоим, о Зевс,
Сестра и брат, сироты, дома отчего
Изгнанники, без крова и без племени. (115)
Агамемнон видится Электре и Оресту как защитник и покровитель, которого они лишились, глава и опора семьи, мать же видится ими разрушительницей семьи, врагом своего потомства, угрозой их благополучию и состоянию. В такой истине предстояния перед Зевсом как лишённых семьи, отвергаемых, преследуемых матерью сирот, Орест и Электра, безусловно, правы, их взыскание высшей справедливости обосновано. Зевс как защитник закона семьи и рода должен принять их сторону. Если ответственность за сохранение семьи и рода лежит на отце, который в соответствии с патриархальным правом является их главой, после смерти Агамемнона эта роль переходит к Оресту как его единственному сыну (а не к Эгисфу, который не перестаёт восприниматься чужим, тем, кто не принадлежит к их семье) – именно так воспринимает Ореста Электра, для неё он – отец и одновременно вся семья, с ним она связывает надежду на сохранение рода:
Отца ты заменил мне! Ты же стал за мать
Безматерному сердцу, сиротливому!
<…>
Семьи родимой лучшее сокровище,
Болезная надежда дома отчего! (114)
Как и в первой части трилогии – «Агамемноне», в «Хоэфорах» Эсхил продолжает акцентировать противоестественную, не свойственную женщине – супруге и матери – злобу Клитемнестры. Электра так говорит о Клитемнестре: «Матерью зову её, но матернего чувства нет в безбожнице к родимым детям…» (111). Здесь отсутствие материнских чувств приравнивается к вине перед богами, нарушению священного закона. Орест говорит о Клитемнестре как о «змее», «ехидне лютой», задушившей орла, и далее: «Как лютый зверь, хищный волк, // Немилостив дух её и злобен» (123). Характеристики Клитемнестры как жестокосердной матери находят подтверждение во втором эписодии: от попросившегося на ночлег странника, которым был неузнанный царской четой Орест, узнав о гибели на чужбине сына, Клитемнестра испытывает радость, скрывая её за лицемерным видом горя (по словам орестовой мамки Килиссы, «на глазах у слуг она убита горем, а во взгляде смех под хмурой бровью прячется» (141)). Таким образом, некоторые реплики действующих лиц работают на усугубление вины Клитемнестры. Заметим также, что наказание свыше Клитемнестры за совершённое ей преступление опережает месть Ореста. Клитемнестра с её одержимостью злом, твёрдостью воли, непреклонной жестокостью начинает испытывать страх, который овладевает ей настолько сильно, что она решает задобрить возлияниями дух убитого ей мужа и принимает меры против возможного вторжения во дворец мстителя. Электра называет Клитемнестру «злой матерью», «безбожницей», вспоминая, что та похоронила Агамемнона без почестей, нарушив тем самым обряд похорон и унизив в глазах людей саму Электру как дочь, которая в это время держалась в заточении. Вина Клитемнестры семантически усугубляется также посредством идеализации Агамемнона: в репликах Ореста и Электры и партиях хора он представлен как справедливый, всеми уважаемый царь, великий военачальник, завоевавший Трою и тем самым стяжавший громкую славу, бесстрашный воин, верный своему долгу («…и за гробом он всех славней, царь великодержавный…» (120)). Кроме этого, Агамемнон погиб от руки женщины – такая смерть считается позорной, унизительной для чести воина («Когда б твоё имя в преданье // Страстной не мрачилось долей, // Памятью смерти лютой!» (120)). Здесь примечательно само построение драматической структуры: реплики хора и героев (Ореста и Электры) разворачиваются по принципу суда – за некоторым исключением каждое следующее высказывание являются свидетельством против Клитемнетры (заметим, что сама Клитемнестра исключена из этого полилога и не может свидетельствовать о себе в свою защиту), таким образом, её виновность не просто доказывается как неопровержимая, но её вина с каждым новым свидетельством становится всё более серьёзной.
Кроме этого, с фигурой Ореста связывается надежда (об этом свидетельствуют как партии хора, так и реплики самого Ореста и Электры) на смену незаконной, преступной власти (после гибели Агамемнона на троне оказываются его убийцы), власти тиранической в том смысле, что она устанавливает право сильного и укрепляется с помощью внушаемого гражданам страха, – властью законной, свободной от бремени преступлений и чей авторитет основан на уважении её гражданами, которая не нуждается для своего укрепления в насилии. То есть Орест должен установить такую власть, которая была раньше при Агамемноне и которая определяется хором, выражающим в данном случае мнение граждан Аргоса, как власть, которая укрепляется благодаря всеобщему уважению и доверию, так что аргосцы не по принуждению, обязанности долга, но добровольно, по собственному желанию, из уважения подчиняются его распоряжениям («К склонению безглагольному, невольному // Не слово властителя, // Но сердце принуждало нас» (103)); тогда как власть Клитемнестры и Эгисфа, пришедшая на смену власти Агамемнона, поддерживается страхом, внушённым народу, насилием, угрозами, запугиванием. Говорящий от имени жителей Аргоса хор определяет власть Клитемнестры и Эгисфа следующим образом:
Державцев чтить
Ныне страх,
Не совесть учит подданных. (103)
И далее:
Низвергнут в прах
Божий страх. Растоптан стыд.
Надменье преступило грань:
Что возмнит – содеет. (136)
Здесь смена одной власти, воспринимаемой как законная, праведная, другой, воспринимаемой как незаконная, преступная напоминает ситуацию в «Гамлете» Шекспира.
Клитемнестра и Эгисф осквернили власть своим преступлением. Хор: «Держат убийцы // Осквернённой рукою державу земли…» (121). Орест понимается Электрой как оплот справедливости, правды, обретённой не только ей, в её частном, но и государственном целом, Орест должен воцариться в доме своего отца, встать на место Агамемнона, установить справедливую, законную, богоугодную власть («Болезная надежда дома отчего! // Над ним ты воцаришься, витязь доблестный. // За нас и Мощь, и Правда» (114)). Уже после убийства Орестом Клитемнестры и Эгисфа хор говорит о восстановления справедливой власти, выражая радость, с какой граждане Аргоса встречают законного наследника и изгнание с трона преступной четы («Громко ликуй, весь град: // Славься, державный дом! // Полная чаша ты! // Нет ни скверн в тебе, ни тли, // Нет воровской четы!» (155) И далее об Оресте: «Ты весь народ аргивский свободил, срубив // Единым махом двум драконам головы» (161)).
Смыслы, связанные с Орестом, должны быть больше, чем смыслы, связанные с прошлым его рода. Его фигура как надежда на обновление, спасение рода – и всего человечества должна заслонить собой фигуру всех, кто ему предшествовал, в том числе и Агамемнона с Клитемнестрой. С Орестом связывается упование Эсхила на то, что длань карающая бога будет дланью прощающей, милующей. Очищенный от греха, Орест должен был стать новым человеком, который даст начало новому роду (что близко идее Адама, очищенного от греха, достойного рая, родителя обновлённого человечества): у Эсхила в основе этой идеи – Элевсинские мистерии (не будем забывать, что драматург родом из Элевсина), одной из основных идей которых были идеи бессмертия, воскрешения из мёртвых. Если говорить о композиционно-смысловой связи, то одну из определяющих ролей выполняет фигура Электры, устами которой Орест идеализируется, превращаясь в настоящего миссию, спасителя. В «Хоэфорах» Электре принадлежит пророческая роль: она превозносит брата как избавителя от её рабского положения (согласно тексту Эсхила, рабство здесь не только означает зависимое положение, которое Электра занимает в материнском доме, её бесправие, но и духовное рабство – состояние безнадёжности, безверия, отчаяния, из которого Электру выводят надежда на справедливость, обретение счастья, связанные с ожиданием возвращения Ореста).
Желанный мой, любимый! Ты четырежды
Оплот мой и надежда; рок и счастье! (114)
Здесь Орест как сверхожидание, как осуществление самых затаённых, самых священных – на дом, родственную близость, защиту – надежд. Важно, что в репликах Электры и партиях хора с Орестом наряду с надеждой на осуществление пророчества (здесь распространённый в мифах мотив) о спасении рода связывается надежда на восстановление справедливости и обретения правды как жизнеопределяющей опоры, как высвобождения от навязываемой посредством насилия лжи, лицемерного, боязливого прислужничества злу, которое лишает человека возможности обретения истины, нахождения себя в истине, а значит, на восстановление своей связи с миром. «Всех печальней, безутешная!» (101) – так характеризует Электру узнавший её в поминальной процессии Орест. И «печальна», «безутешна» Электра не только потому, что скорбит об отце, но и потому, что не имеет возможности говорить правду и открыто отстаивать её перед людьми, то есть быть всецело самой собой, быть правдивой с самой собой, перед людьми и богами. Первый монолог Электры говорит о её этическом затруднении: она не может определить, кто она на самом деле в её предстоянии перед высшей правдой – как, с какими словами она должна обращаться к умершему отцу и богам. Кто она в отношении к семье, кто её отец и мать, как она может определить себя через связь с ними, почему она находится в положении отверженной, и отверженной во многом постольку, поскольку не может открыто – с достоинством и верностью дочери говорить об отце, как не может обрести мать в Клитемнестре, она – «не-мать», хуже мачехи. Электра вынуждена отрекаться от самой себя, не быть самой собой в её взыскании правды. В доме матери под страхом опалы она вынуждена молчать, иначе говоря, вынуждена жить во лжи, служить убийцам, не сметь говорить о страшном преступлении (всего ужаса которого она и сама не знает, так хор говорит о том, что Клитемнестра и Эгисф не только похоронили Агамемнона, не свершив погребального обряда, но и надругались над его телом: «Без почести ль только был зарыт царь? // Нет! – всё узнай: был он искалечен!» (123)). Но в предстоянии перед богами, на могиле Агамемнона она должна быть самой собой, должна прорваться к взыскуемой ей правде, должна эту правду не только знать, но и говорить о ней. Перед памятью об умершем отце и богами она не может лгать, она должна обрести для себя правду, установиться в ней: «Но духа не хватает мне притворствовать, // Струю священной смеси на курган лия» (105). «Курган сей как святыню, как алтарь я чту» (105), – вторит Электре предводительница хора. В этих словах обозначена граница между обретаемой правдой, правдой в её соответствии высшей истине – и запретом на правду, подавлением правды, насильственно навязываемой ложью. Электра и хор плакальщиц встречают появление Ореста как того, с кем кончится рабство духа – насильственное молчание, угнетающее лицемерие – и будет обретено право на свободу. Электра говорит об Оресте как о «взыскателе правд», более того, как о том, с кем зло будет наказано и станет наконец прошлым, справедливость же, добро – восторжествуют (Хор: «Добро же да прозябнет на лицо земли…» (108); «Кто с копием в руке, // Сильный муж, придёт // Вызволить царский дом?» (109)). Для Электры, несмотря на неприятие ей насилия, кровопролития, правда, справедливость, добро невозможны без борьбы с неправдой, несправедливостью, злом, их силовым искоренением; иначе говоря, правда, справедливость, добро невозможны без мести, без возмездия, насилие должно быть отомщено насилием. Это противоречие реплик и самого характера Электры есть обнаружившее себя идейное противоречие Эсхила-мыслителя.
Уже в «Хоэфорах» Эсхил говорит о спасении Ореста как о спасении всего рода. Об этом говорит Орест: «Упал наш дом, унижен; но из малых сил // Останков сам, великий, вознеси его!» (115). Орест должен наследовать власть Агамемнона: «Отец… свой дом и царство мне верни, наследнику» (126). С Орестом связывается идея возвышения рода Атридов и укрепления законной власти, Орест воспринимается как законный наследник трона Агамемнона и в его качествах достойный своего наследства: «…на празднике воли пресветлой // Возгорится огонь на святых очагах // И воздвигнется скипетр стародавних державств // С родовым стародавним богатством» (148). Ещё одна смысловая подмена, которую совершает Эсхил для оправдания Ореста, – это сближение живого и умершего, уподобление одного другому; дух Агамемнона в соответствии с призывами Ореста и Электры в мести присутствует со своими детьми, помогает им, получается, что рукой Ореста Агамемнон как бы сам за себя мстит. После убийства Орестом Клитемнестры хор говорит об укреплении рода Атридов: «Иго великое // С дома скатилось: // Славный, воздвигнись, дом! // Долго в развалинах // Лежал ты, стоптан с прахом» (156).
В «Хоэфорах» Эсхил использует и ещё один мотив, который был им развёрнут в «Семерых против Фив»: открытие человеком своей судьбы как правды лежащего на нём проклятия, обречённости на вину и гибель – и смирения с этим, признания необходимости согласия с неизбежностью, в которой нет человеческой воли, но закон мирового бытия с его насилием над человеческим существованием. В решимости Ореста, собирающегося убить мать, просматривается то, что сближает его с Этеоклом: оба осознают себя заложниками положения, поставленными в ситуацию, не оставляющую выбора и определяющую им роль жертвы. И Этеокл, и Орест знают, что обречены на поступок, который не выбирают, но от которого отступить не могут, – и гибель как расплату за него. Орест говорит следующее:
Всё свершит
Моей рукой суд богов.
Убив её, пусть и сам погибну. (124)
В этих словах – решимость на самозаклание. Орест понимает, что его руками свершается высшее правосудие, но по человеческим меркам он как убийца матери становится носителем вины и заслуживает самого сурового наказания. В поступке Ореста есть и его дерзание, иначе говоря, есть его сознательное волеизъявление. Орест решается на величайший грех и гибель. Эта идея, заложенная в поведении героя, выражена хором: «…И не страшись разить: дерзай // Бремя принять проклятья!» (147).
Текст цитируется по: Эсхил. Трагедии. Перевод С.К. Апта. М., Художественная литература, 1971.
© Симонова Л.А.