Лекция 6.

Психологическое усложнение образов действующих лиц трагедии Эсхила «Хоэфоры»

         Итак, обратимся к последней части «Хоэфор». В эписодии третьем, где Орест осуществляет свой замысел убийства Клитемнестры и Эгисфа, можно наблюдать психологическое усложнение образов действующих лиц трагедии, нехарактерное для драматической манеры Эсхила. Кульминационным событием «Хоэфор» является диалогически развёрнутая сцена убийства Орестом Клитемнестры (именно благодаря разворачиванию диалога Ореста и Клитемнестры и происходит смысловое углубление трагедийного текста, как и психологическое усложнение образов героев, заметим, что сцена убийства Орестом Эгисфа не включает диалога между этими героями, зрителю даже не показана их встреча и узнавание Эгисфом Ореста (это можно только предполагать), об убийстве Орестом Эгисфа кратко, без указания на какие-либо детали сообщается рабом последнего, убийство Орестом Эгисфа имеет однозначное объяснение – Орест убивает отчима, который был соучастником убийства его отца и отнял у него отцовское наследство – трон в Аргосе (после убийства Эгисфа Орест говорит о нём так: «…как ложа осквернитель заслужил он смерть» (158)). Сложнее обстоит дело с местью Клитемнестре – именно грехом материубийства будет обременён Орест уже в эксоде «Хоэфор». Обратимся к диалогу Ореста и Клитемнестры, который непосредственно предшествует убийству царицы Аргоса. В сцене, предшествующей гибели Клитемнестры, героиня представлена несколько под иным углом, нежели до этого. Здесь Клитемнестра узнаваема во всех основных чертах: она коварна, решительна, проявляет сближающую её с мужчиной силу воли, бесстрашие перед лицом опасности. Вот, что говорит Клитемнестра, узнав об убийстве Эгисфа и догадавшись о том, что это дело рук проникшего во дворец под видом странника Ореста:

                    Увы, мне ясен смысл речей загадочных.

                    Нас губит хитрость, как губили хитростью

                    Мы сами. Эй, секиру мне двуострую,

                    Мужеубийцу! Мы ль осилим, или нас

                    Осилит враг, увидим. На краю стоим. (150)

         И далее Клитемнестра пытается с присущим ей хладнокровием победить врага (Ореста) хитростью: она взывает к его сыновнему чувству («Ни с места, сын мой! Бойся эту грудь разить! Она тебя вскормила» (151)), лицемерно говорит о своих материнских чувствах, заботе об Оресте. Подобного характера высказывания ничего не прибавляют к образу Клитемнестры. Хитрость, коварство, лицемерие героини – всё это было известно из предшествующего сцене действия. Однако в контексте спора с Орестом, на которого не действуют никакие убеждения Клитемнестры и который без труда разоблачает хитрость и лицемерие матери, такого рода высказывания как «тебя вскормив, с тобой хочу состариться», «был отдан ты к надёжным кунакам в семью» (150-151), звучат как самообвинение: женщина, которая говорит о естественных материнских чувствах, которых на самом деле не имеет (что известно как Оресту, так и зрителю) не должна вызывать сочувствие, но исключительно осуждение. Наряду с не достигающими цели попытками оправдания (Клитемнестра пытается объяснить убийство ей Агамемнона волей судьбы, измену же с Эгисфом слабостью женской природы – «разлука с мужем женщине тяжка» (153)) эти высказывания лишь усугубляют вину Клитемнестры. Ни в одном из своих признаний она не правдива, но, напротив, лжива, изворотлива, порочна, преступна. Таким образом, диалог Клитемнестры с Орестом, предваряющий её убийство, по своему характеру напоминает сцену суда, где доказывается вина преступника. Вина Клитемнестры оказывается абсолютной. Предчувствуя свою гибель, Клитемнестра решается и на угрозы, шантаж, она угрожает Оресту проклятием, страшным возмездием за её убийство. И именно в том, что Клитемнестра, даже несмотря на свою лживость, обращается к неопровержимым человеческим законам, – её правда. Из слов Клитемнестры понятно, что она знает как о мере собственной вины, так и о мере вины, которую в случае её убийства возьмёт на себя Орест. Получается, что Клитемнестра пытается предстать в разных ролях – матери, разочарованной жены («…ведь и отец твой прегрешал равно», – напоминает об измене ей Агамемнона), той, руками которой осуществляется воля судьбы («…судьбина в деле том виновница» (152)), которую ни одна ей не подходит, но страшная правда её греха ей открыта. «Увы, я змия родила, взлелеяла» (154), – это последняя реплика Клитемнестры, обращённая ей к Оресту, применима и к ней самой. В этих высказываниях Клитемнестры звучит приговор ей самой. Подчеркнём, она закоренела во грехе, но грех свой знает и готова принять за него смерть (в чём можно видеть психологическое усложнение образа Клитемнестры). Это осознание своего греха (злодейства) и вместе с тем упорство в нём – одна из характерных черт Макбета и его жены в трагедиях Шекспира.

         Рассматриваемый диалог примечателен и относительно Ореста, образ этого героя также получает психологическое усложнение. До встречи с матерью Орест нисколько не колебался в решимости её убить – он следовал повелению Аполлона, будучи до конца убеждён в виновности матери и необходимости наказания её злодеяния. После же слов Клитемнестры «ни с места, сын мой! Бойся эту грудь разить!» (151), Орест начинает колебаться (!). О его колебаниях, нерешительности, сомнении говорит реплика, обращённая им к Пиладу: «Пилад, что делать? Устыдиться ль матери?» (151). Эти вопросы, в которых Орест говорит об испытываемом им «стыде» перед матерью, свидетельствуют о пробуждении в нём совести, об осознании всей тяжести той вины, которую он на себя берёт, – убийство собственной матери, то есть той, с кем его связывает самое близкое родство, священные узы крови, связь «мать – дитя», которую ничто не может разорвать. Эта вдруг обозначившая себя (=проявившаяся) в реплике совесть имеет смысловое – сразу оговоримся, неоднозначное – сцепление с мотивным образом Эриний (конец эписодия первого и эксод), которые связаны с проблемой наказания (о чём скажем позднее). Решающую роль в разрешении внутреннего конфликта, испытываемого Орестом, играет высказывание Пилада (обратим внимание, что Пилад – друг Ореста, сопровождающий того во всех его поступках, молчит на протяжении всего сценического действия, ему принадлежит только одна единственная реплика, сказанная им Оресту перед убийством им Клитемнестры, что позволяет предполагать, что этот персонаж создан исключительно для этой реплики). Высказывание Пилада определяет выбор Ореста, выводит его из состояния колебаний, нерешительности. В этой фразе Пилад призывает Ореста не отступать от задуманного: он напоминает о наказе Аполлона, о данной Орестом богу клятве, о грехе отступничества от воли богов и о служении им как верной, неколебимой и спасительной, жизнеопределяющей истине. Пилад:

                    Но где ж глаголы Локсиевы ясные,

                    Орест-ослушник? Где присяга крепкая?

                    Пусть все врагами станут, – был бы другом бог. (151)

         Эта фраза смыкается с уже обозначенной нами избранной Эсхилом в «Хоэфорах» стратегией идейно-смыслового объяснения поступка: Орест – во всём подчинён Аполлону, он является послушным исполнителем воли бога, так сказать, орудием божественной справедливости. Однако полный смысл этой фразы становится понятен только в третьей части трилогии – «Эвменидах», где Аполлон становится защитником того, кто исполнял его наказ. Здесь же фраза Пилада определяет решимость Ореста, его неотступность в следовании к осуществлению задуманного – убийству матери. «Твоя победа! Ты предостерёг меня» (151), – с такими словами обращается Орест к Пиладу, благодаря того за то, что тот предостерёг его от отступничества. Следующие за этим реплики Ореста, обращённые им к Клитемнестре, имеют характер как разоблачения (Орест беспрепятственно разгадывает лицемерие и хитрость Клитемнестры, пытающейся притвориться любящей матерью или же снять с себя часть вины за убийство Агамемнона, переложив её на «судьбу»), так и категорического обвинения (Орест обвиняет мать в мужеубийстве, измене Агамемнону с Эгисфом, собственном изгнании – здесь Орест, усугубляя вину перед ним Клитемнестры, говорит о продаже его в рабство – «позорно продан, сын отца свободного» (152). При этом Орест уверен в справедливости своих действий, согласно его утверждениям, Клитемнестра абсолютно виновна и заслуживает за свой великий грех только одного наказания – смерти, что соответствует божественной воле («Ты страшный грех свершила: претерпи же грех!» – с этими словами Орест казнит Клитемнестру).

         После убийства Орест, как и в своё время Клитемнестра после убийства Агамемнона, выходит к народу и признаётся перед ним в свершённом им. При этом Орест публично осуждает Клитемнестру и оправдывает свою месть, считая её восстановлением справедливости («…право поступил я, смертью мать казнив! <…> кто она? Жена ль? // Мурена ль? Иль ехидна, чьё касание // Мертвит и без укуса?.. Столь нагла и зла!..» (158)). При этом на суд народа Орест представляет знак-улику – ткань, в которой был завёрнут пришедший в баню Агамемнон в тот день, когда он был убит Клитемнестрой и Эгисфом. Здесь ткань, на которой ещё видны выцвевшие следы крови сражённого секирой Агамемнона, имеет композиционное, так и смыслоопределяющее значение. Ткань является знаком памяти, напоминанием о неотмщённости свершённого преступления, прошлого, которое обращено к настоящему с требованием восстановления справедливости, и в этом значении (этот знак композиционно сцепляется со знаками-напоминаниями первой части трагедии, такими как могильный курган, поминальное возлияние), подобные знаки / смыслы должны быть стёрты, заслонены, скрыты другими – очистительными, новыми. В смысловом отношении эта ткань имеет двоякое значение, это «улика» (в русском языке от слова «уличать») – это свидетельство вины Клитемнестры и Эгисфа, доказательство свершённого ими ужасного преступления («О, улика вины! Злодеянье жены! // Сколь ужасную смерть ты принял, царь!»), и вместе с этим свидетельство справедливости воздаяния (=отмщения) убийцам Ореста (сам Орест трактует эту «улику» именно как своё оправдание, показывая окровавленную ткань, Орест призывает как народ, так и богов в свидетели своей правоты: «…право поступил я, смертью мать казнив!» (158)). Оправдание Ореста здесь ставится в зависимость от вины Клитемнестры: серьёзность преступления Клитемнестры становится оправданием Ореста, снимает с него вину. «Повинна ль в злодеянье, неповинна ль мать?» – вопрошает Орест, размышляя об убийстве Клитемнестрой Агамемнона и о своём отмщении. Логика суда и оправдания здесь такова: если Клитемнестра виновна, Орест невиновен. Эсхил обозначает эту логику во второй части «Орестеи» и её же будет использовать в третьей части трагедийной трилогии. Однако для оправдания Ореста это оказывается недостаточным: недостаточность намеченного в «Агамемноне» принципа суда и оправдания станет очевидна в «Эвменидах». Для того, чтобы оправдать или осудить Ореста, необходимо будет определить меру вины Клитемнестры и Ореста – кто их них двоих совершает более серьёзное преступление, Клитемнестра, убившая мужа, или Орест, убивший мать. Это окажется в центре внимания «Эвменид». Мы же вернёмся к событийному и смысловому итогу «Хоэфор»: что происходит с Орестом, убившим свою мать? Народ (в ремарке отмечено: «Орхестра наполняется народом») и хор, будучи свидетелями улики – окровавленной ткани, доказывающей коварное убийство Клитемнестрой Агамемнона, принимают сторону Ореста. Иначе говоря, в народе Орест не встречает осуждения, народ его оправдывает.

         Однако Орест совершает страшное преступление, и наказание для него неизбежно. Идея о неизбежности вины и расплаты (=воздаяния), одной из основных в «Орестее» и в творчестве Эсхила в целом (о чём нами уже говорилось в предыдущих лекциях), подчёркнуто в реплике хора, которая в контексте служит предвестием наказания Ореста: «Неповинным весь век не прожить никому, // Не прожить и без горькой печали» (160). Самое страшное наказание Ореста заключено в нём самом – это муки совести, которые, согласно тексту, настолько сильно завладевают им, что лишают его возможности здраво мыслить, порабощают его душу ужасом, погружают в состояние бреда, так что Орест оказывается на грани безумия:

                                            …Чем я кончу, сам не ведаю…

                    С ристалища метнулись кони разума

                    И понесли возницу… Мыслей бешеных

                    Не удержать мне… К сердцу подступил и песнь

                    Заводит Ужас; рвётся в лад подплясывать

                    Той песни сердце. (160)

         С подобным психологическим усложнением образа героя, а именно, с переживаемыми муками совести мы встречаемся в трагедии Эсхила впервые: все, кто предшествовал Оресту в преступлении – Агамемнон, Клитемнестра – ничего подобного не испытывали. Орест – первый в театре Эсхила страдающий герой, «страдающий» здесь именно в моральном и психологическом значении, страдающий по совести – страдающий по вине других, из-за преступления других и страдающий в силу своей собственной вины. В этой точке мы встречаемся с одним из примечательных смысловых усложнений драматического текста Эсхила, с которым связано изменение самого принципа создания трагедийного характера. В случае Ореста совесть – это глубоко личное, связанное с внутренним, сугубо индивидуальным переживанием добра и зла, должного и недолжного, – восприятие заданных обществом его основных традиционных – родовых, религиозных, политических и т.д. – законов. Мы уже говорили о закрепляемой в трагедийных текстах Эсхила важности соблюдения высших, заповеданных богами и традиционно сложившихся социальных законов – законов, воспринимающихся как непреложные в их истинности и справедливости. Опираясь на эти законы, герои безошибочно определяли, как должно поступать, их выбор определялся именно этими коллективно в продолжении многих веков выработанными нормами этики и морали и ими же оценивался. До появления характера Ореста в трагедиях Эсхила мы не можем наблюдать, как герои воспринимают, переживают (не осознают (!), здесь речь именно о чувствах!) заданные им коллективным опытом морально-этические ценности, как они внутренне, через чувство принимают их или же им внутренне сопротивляются, так что появляется сложное отношение приятия / отталкивания, иначе говоря, вживания / сопротивления. Всё это появляется в театре Эсхила с Орестом. Именно с этим героем Эсхил подходит к проблеме нравственного основания человека, того чувства правильного, справедливого, которое складывается под влиянием коллективных морально-этических ценностей, но при этом носит индивидуальный характер. Принимая во внимание вышесказанное, вернёмся к вопросу о том, чем был движим Орест, решаясь на убийство Клитемнестры. И этот вопрос в свою очередь приведёт нас к объяснению образов Эриний, которые появляется в финале «Хоэфор» и будут одними из действующих лиц в «Эвменидах». Поставленный нами вопрос не имеет однозначного ответа. Нами уже было сказано, что в основе общего замысла трилогии лежит идея оправдания Ореста, освобождения его от греха кровопролития, который является своего рода утопией Эсхила, пророческой (если иметь в виду распространение христианского учения) мечтой драматурга о безгрешном человеке, совместным усилием воли и разума богов и людей преодолении трагического разлада миропорядка, где всё есть грех и вина. Уже текст второй части «Орестеи» недвусмысленно обнаруживает желание драматурга снять с Ореста часть вины, и (как нами было уже отмечено) Эсхил во многом перекладывает ответственность за месть Ореста на Аполлона, строгий наказ которого искоренить несправедливость, наказать убийц, то есть отомстить тот исполняет. Действительно, Орест не единожды свидетельствует о том, что в своей справедливой мести исполняет волю Аполлона. Это мы видим в начале развёрнутого, чрезвычайно важного с точки зрения идейно-смыслового содержания трагедии, монолога Ореста, обращённого им к хору и Электре (конец первого эписодия), в котором герой подробно объясняет причины, заставляющие его искать мести. «Свершится, не обманет слово Локсия. // Он сам вещал мне, строго заповедуя, – Идти на всё!» (116). То есть Орест исполняет волю Аполлона: согласно признанию Ореста, Аполлон не только строго наказывает ему, но и угрожает – в случае неисполнения его наказа его ждёт наказание (заметим, что подобные представления имеют своей основой миф, согласно которому Аполлон – бог, взыскующий справедливости, грозный, защитник …..права, подчеркнём – миф, воспринимаемый Эсхилом и зрителями как реальность): здесь гнев богов и мёртвых (=умерших) (неуспокоенной души Агамемнона) может вызвать страшные болезни («язвы лютые», «коростой хворь насядет и вгрызётся в плоть») или же породит Эриний в прямом смысле нападающих на грешника, в чём-либо провинившегося перед богами или умершими. Согласно древнегреческому мифу, Эринии – это богини мщения, у Эсхила они имеют устрашающий вид («клубятся змеи в их власах», «из глаз их кровь сочится и поганый гной») и насылают на человека безумие. Иначе говоря, это наказание, которое обрушивается на не соблюдающего священные заповеди человека (как, скажем, в христианском мире, отречение от церкви, анафема и т.д.). И, как мы видим, как и в христианстве, это наказание связано с религиозным культом, который связан с представлением коллектива о должном и о таком преступлении, которое расценивается как нарушение, неисполнение обетов, несоответствие поступка заповеданному, иначе говоря, отступничество от веры, от коллективно поддерживаемых ритуалов и правил поведения. Согласно Эсхилу, «отступничество» (в большей степени вероотступничество) влечёт за собой всеобщее осуждение, вплоть до проклятия и изгнания, исключения из общества (именно этому, по некоторым предположениям, подвергся и сам Эсхил, вынужденный уехать из Афин на Сицилию). Об этом и говорит Орест:

                    Нет части в общей чаше таковым: и нет

                    Им части в возлияньях; но незримый гнев

                    Отеческий их гонит от алтарных плит.

                    Опального кто примет гостем, общником?

                    Так заживо умерший, чахлый остов, он

                    Влачит до гроба, всеми проклят, свой позор. (117)

         Что мы здесь видим: если Орест действительно верит в заповеди богов, в коллективные представления о должном, он как сын не может не отомстить за отца, он вынужден подчиниться древнему, священному закону мщения за родителя. В противном случае он будет недостоин молиться богам, будет изгнан из храмов, будет проклят обществом, обречён на одиночество и изгнание – на нём будет лежать печать проклятия и позора. Он – «опальный», «заживо похороненный». То есть Орест говорит, что с таким бременем он не сможет жить. И здесь мы видим, что невозможность презреть заповеди, восприятие внешнего – заповеданного богами и людьми – как постоянно, неотступно переживаемого греха, который здесь, заметим, ещё не превращается в осуждение, изгнание из общества, это только предположение самого Ореста, его отношение к самому себе как грешнику, святотатцу, нарушителю священных заповедей, то есть самоосуждение, это и есть та совесть, то нравственное основание, которое открывает Эсхил в образе Ореста и которое в определённой степени является объяснением его поступков.

         Объясняя, что им движет в его желании отомстить за смерть отца, Орест говорит о переживаемом им страхе, который вызвали в нём угрозы Аполлона.

                                          …горе мне, когда с убийц

                    Я платы равноценной не взыщу мечом.

                    Не буду знать, куда мне деться, мучимый

                    Проклятием, что пристанет, как свирепый бык.

                    Страданьем безысходным возмещу я сам

                    Невзысканную пеню за прощённый грех. (116)

         То состояние «горя», терзающего проклятия («мучимый проклятием»), «безысходного страдания», о котором говорит здесь Орест, есть не просто следствие страха, действие обращённых богами проклятий, это есть муки переживания невозможности следования заповедям, страх неисполнения священного долга, переживание неизбежности взыскания за отказ восстанавливать справедливость. С этим бременем самоосуждения в отступничестве, страхом безнадёжной, непоправимой отчуждённости, утраты душевного покоя и неизбывности сожалений о неосуществлённом Орест не смог бы жить, именно это толкает его искать мести и в этом он признаётся перед хором и Электрой. Это его внутренняя правда, его страдания:

                    Меня к решенью всё толкает, всё сошлось:

                    Божественная воля; по отцу недуг

                    Тоски неутомимой; нищета, нужда… (116)

         Это очень важная фраза, объясняющая причины поступка Ореста: здесь наряду с божественной волей назван «по отцу недуг тоски неутолимый», и в этой фразе трудно усмотреть «проклятие», «насланное безумие» и т.д., то есть то, что может быть направлено на Ореста извне и воздействии чего он всего лишь жертва. И здесь вопрос о совести смыкается с вопросом о природе образа Эриний, которые целесообразно сблизить с психологическим состоянием Ореста, переживанием им греха. Эринии Эсхила – это не только богини мести, которые, согласно мифу, мстили за пролитую кровь, насылали безумие, но это муки совести, которые испытывает Орест сначала как неотомстивший за отца, а затем – как убивший мать. Примечательно, что Орест говорит об Эриниях ещё до их появления.

                                                Клитемнестра

                    Смотри: разбудишь свору мстящей матери!

                                                Орест

                    А отчей как избегну, отпустив твой грех? (153)

         И в финале мифологического основания – собственно Эриний, являющихся Оресту в устрашающих образах, нельзя отделить от того состояния испытываемого героем граничащегося с безумием ужаса, предельного душевного напряжения, когда человек уже почти себе не принадлежит и которое есть самое страшное из палачей – наказание сознанием, поглощённым («бред» и «морок») кошмаром собственного преступления, сознание распадающееся, само себе не принадлежащее (заметим, что Эриний никто, кроме Ореста, не видит, как призраков убитых им людей будет видеть только Макбет).

         И всё же «Хоэфоры» заканчиваются упованием: это упование героя на прощение его Аполлоном, в своей безусловной вере, отверженный от людей (что сам Орест осознаёт, тем самым указывая на свой грех: «всю жизнь опальным странником скитаться мне, // Опальным и по смерти меж людей прослыть» (161)), Орест берёт ветвь маслины и отправляется паломником в Дельфы к храму Аполлона. 

    Текст цитируется по: Эсхил. Трагедии. Перевод С.К. Апта. М., Художественная литература, 1971.                     

© Симонова Л.А.